Здесь же, на полосатом самотканом паласе, решилась судьба сына Шамсудина и внучки Хасанилава. Две надежных руки, что привыкли обрабатывать землю, обтесывать камни, ударять по струнам пандура, две руки, похожие на ветки сухого дерева, на глазах у всех слились в пожатии, что означало — союз заключен. Он сильнее любого писаного договора и тверже этих скал, потому что слово горца, да еще скрепленное пожатием рук, — это незыблемый, нерушимый закон.
Как стыдно сегодня Шамсудину поднять свою седую голову! Хасанилав первым закрутил свой кальян. Хотя обида вошла в его сердце, как отравленный кинжал, он молча проглотил ее. Не время сейчас проявлять личную обиду, ведь речь идет о бо́льшем — о вражде между двумя аулами. Кроме того, если кому сейчас по-настоящему плохо, так это Гаджикули: ведь это его дочь пренебрегла нерушимым законом аула. «Моя беда ничто по сравнению с его бедой», — успокоил себя Хасанилав и даже мысленно поблагодарил за это аллаха.
А первый старейшина между тем все смотрел на узелки. И все старики, затаив дыхание, следили за взглядом его водянистых от времени, глубоко посаженных глаз с красными морщинистыми веками, что делало его похожим на старого орла.
И дрожали тугие узелки в его беспомощных руках, сухих, старчески прозрачных: сквозь истонченную кожу просвечивала каждая косточка.
— Надо идти к ним! — наконец изрек он и первым поднялся с камня.
Не прошло и столько времени, сколько нужно для того, чтобы джигит оседлал коня, как почтенные старцы, вооружившись кинжалами, направились к аулу Загадка. Впереди всех, гордо вскинув свою голову старого орла, вышагивал первый старейшина аула. Необычность задачи бодрила и молодила его. И в тусклых глазах, погашенных временем, казалось, снова появился отважный блеск бурной молодости.
Замыкал шествие Шамсудин. Как это ни грустно, он напоминал сейчас несчастного пса, который виноват перед хозяином и теперь не знает, как загладить свою вину, а потому обреченно плетется следом, уныло поджав хвост.
Ведь это из-за него, Шамсудина, вокруг аула Струна, как бы взяв его в кольцо, выстроились молодые горцы во всеоружии своей силы и мужества.
…А между тем соседний аул, не подозревая ни о чем, жил своей обычной мирной жизнью. Утро выдалось росистым и солнечным. В каждой лудильне кипела работа. Гаджикули, хотя прежняя зоркость давно изменила ему, не мог обойтись без своего дела. Все его семеро сыновей, получившие в наследство лучший подарок — несравненное мастерство отца, с увлечением трудились над куском меди, глядя, как нечто бесформенное в их умелых руках превращается в гордый кувшин, в красивую кастрюлю или в саргас, круглый и слепящий, как само солнце.
Тревога прежде всего коснулась материнского сердца. Жена Гаджикули утром обнаружила, что постель дочери холодная. «Наверное, чуть свет пошла по воду к роднику», — подумала она и спокойно принялась за домашние дела. Но вот уже солнце осветило крыльцо, а дочь все не возвращалась. «Посмотрю, на месте ли кувшин», — сказала себе мать и вышла во двор. Сердце ее екнуло, когда она увидела, что кувшин, как обычно, стоит на камне. «Наверное, пошла на делянку косить траву, — успокаивала себя мать. — Ведь я как раз вчера вечером сказала ей: все соседи уже управились с сеном, только наше желтеет…» Но и серп дочери оказался на месте. «Ну конечно, как же она могла забыть! Зарифат отправилась на мельницу молотить ячмень. Как раз вчера они жарили зерна». Хотя эта мысль и казалась матери правдоподобной, она все не могла решиться заглянуть в кладовку, куда с вечера поставила мешок с ячменем.
Уж лучше бы она не заглядывала туда. Бедная женщина так и села на пороге. Мешок с ячменем так же, как и кувшин и серп, стоял на своем месте. «Вабабай! — воскликнула мать, ударяя себя но коленям. — Свет моих очей, неужели ты что-нибудь сделала с собой?» И она вспомнила, какой грустной была ее дочь, когда ей примеряли зеленое свадебное платье — хабало. Надо сказать, что в этом ауле зеленый цвет считали цветом счастья. И потому в зеленое и заворачивали новорожденного, и наряжали невесту. Даже покойника хоронили в зеленом саване, видимо считая, что в лучший мир, где не будет ни бедняков, ни богачей, он должен войти в одеянии цвета летней земли.