…Пока Аминат изливала душу самому аллаху да сыпала курам зерно, то есть делала сразу два дела — одно возвышенное, а другое земное, — новый день полностью вступил в свои права. Он позолотил цепи снежных вершин Акаро, он смягчил жемчужно-серый цвет неба, и вдруг, словно раскрывшийся поутру самый дерзкий лепесток, первый солнечный лучик стрельнул в облюбованную им крышу. А другой — спиралью обвился вокруг телевизионной антенны.
— Уже и солнце взошло! — ударила себя по коленям Аминат.
Но крик невестки снова остановил ее у ворот:
— Мать, ты что, опять к роднику собралась? У тебя же кран у самого очага… Ведь сама просила, чтобы провели воду в дом, а теперь…
Так упрекала молодая женщина старую. Но голос ее звучал ласково. Свесившись с крыльца, она торопливо застегивала на груди платье. Ее светлые, непривычные для горянки, волосы нежно золотило утреннее солнце. Оно уже захватило крыльцо, а ворота еще оставались в тени. И потому казалось, что даже солнце выбрало для своих ласкающих лучей молодость и стороной обходило старость.
Так они и стояли друг против друга — одна на солнце, а другая в тени, словно день, вступающий в силу, и день уходящий…
— Вай! — наконец опомнилась Аминат. — И что за утро сегодня. Так, видно, и не дадут мне выйти со двора. То куры взбунтовались, то невестка кладет камень поперек дороги. Зачем иду к роднику? А затем, что и орел не только добычи ради летает над горами! — Произнеся это изречение, Аминат гордо распахнула створку ворот и вышла на улицу.
Миновав крайнюю саклю аула, она помедлила у спуска к реке и, махнув рукой, пошла вниз по склону, как бывало в молодости, вместо того чтобы обойти его, — так делала она вот уже много лет. Мелкие камешки звонко скатывались вниз, резали ноги сквозь тонкие чувяки.
Но Аминат не чувствовала боли, потому что на душе ее было легко и ясно. Еще издали она заметила Умужат и Патасултан. Зажав между ног пустые кувшины, они оживленно тараторили.
Аминат заинтересовалась: о чем это они говорят? Ноги ее заработали еще быстрее. Чуть не кубарем скатилась она с горы.
— Здравствуйте, сестры! Пусть день ваш будет радостен и подарит охапку добра! — выдохнула она.
— Здравствуй, сестра Аминат, ты что, сегодня спала сном Шамай? — повернулась к ней Умужат, недовольная тем, что их беседу прервали. Всю жизнь она держала голову так прямо, что никого не удостаивала поворотом шеи. А если оборачивалась, то всем телом. Сейчас она намекала на то, что Аминат проспала и поздно пришла к роднику.
— Откуда мне, простой смертной, спать сном Шамай? Для этого мой муж должен работать в райкоме партии, — парировала Аминат, — а он, как известно…
— Уверяю вас, — перебила ее Патасултан, которой совсем неинтересно было слушать про мужа Аминат, — уверяю вас, что Шамай сейчас досматривает седьмой сон. И как это у нее не болят бока?
— Я, сестры, ей нисколько не завидую, — подхватила Аминат. — Она, если вдуматься, самый несчастный человек. Лишать себя такой благодати! — И Аминат, оглянувшись вокруг, словно видя все это впервые, а не девяносто первый год, всей грудью вдохнула свежий утренний воздух.
— Ах, до нее ли нам сейчас, сестра! Лучше скажите, есть ли какие вести из города? — спросила Патасултан.
При этих словах Аминат заволновалась. Ее маленькая головка, похожая на сухую тыкву на тонком стебле, забытую на бахче и перезимовавшую там, поворачивалась то к Умужат, то к Патасултан.
— И когда только все это кончится, — вздохнула она. — Другие хоть звонят, рассказывают, как идут экзамены. А наш сорвиголова…
— И наш молчит! — призналась Патасултан. — Давайте, сестры, посидим немножко, отдохнем…