Очнувшись, она почувствовала, что ей тепло и уютно, и поняла, что лежит под буркой. Открыла глаза — большие, наступающие друг на друга тени перемещались по стенам и потолку.
Но не успела она сообразить, где она и что с нею, как услышала мужской голос:
— Байсунгур, спой-ка нам что-нибудь.
И сразу все вспомнила. Тот, кого назвали Байсунгуром, взял в руки пандур и ударил по струнам.
Аминат снова слышала его голос — словно серебряные палочки коснулись золотого диска солнца. Снова видела его лицо — оно заострилось, исхудало, но все равно это было то же лицо с бровями, словно клочья бурки, с острым и кривым, как меч, носом и с выражением нежности на загрубевших чертах, — так, невидимое, сквозь плотную пелену туч, все-таки просвечивает солнце.
— Байсунгур! — позвала она.
И сразу смешались, перепутались гигантские тени на стенах и потолке.
— А ты говорил, что не знаешь этой женщины… — сказал кто-то из мужчин.
— И это так же верно, как то, что Байсунгур — сын Магомеда, — ответил Байсунгур.
Аминат обиделась. Неужели для того она претерпела столько мук, с опасностью для жизни добиралась сюда, чтобы теперь этот человек даже не узнавал ее. Но тут же она вспомнила, зачем пришла сюда. И страх за его жизнь поднялся в ней, оттесняя все остальные чувства.
— Тебя хотят убить. Они знают, что ты здесь. Я пришла предупредить тебя, — проговорила она.
Мужчины окружили ее. В неверном отблеске огня в самодельном очаге она видела их суровые, обросшие лица цвета меди. Их сведенные брови. Их настороженные изучающие глаза. И наконец тот, который мог стать ее судьбой, но не стал ею, сказал:
— Я вспомнил тебя. Ты та девушка, которой правилось, как я пою. — И что-то похожее на улыбку промелькнуло на его озабоченном, постаревшем лице.
А командир уже торопил их, потому что дольше оставаться в пещере было опасно. Между тем о возвращении Аминат домой не могло быть и речи.
Так она стала партизанкой. Правда, она не ходила на задания — она готовила, стирала, чинила одежду, — но Аминат делила с отрядом холод и голод, опасности и надежды, оплакивала погибших и радовалась, когда отряд пополнялся новыми людьми. Вместе с отрядом она прошла сотни дорог. Слух ее стал тонким, как у совы, а зрение острым, как у орла. Очень долго между нею и Байсунгуром не было сказано ни одного слова о любви. И лишь однажды, случайно, спустя несколько месяцев, когда она стирала в реке одежду, кто-то незаметно подошел сзади и взял ее за локоть.
— Я искал тебя! — сказал Байсунгур.
— А мне сказали, что ты женился, — и голос ее задрожал.
— А мне сказали, что ты вышла замуж.
— Но я ушла от мужа.
— И я тоже.
С этого дня они стали мужем и женой. Их брачной постелью были камни да охапка веток. Каждый час любого из них подстерегала смерть из-за угла. Но все-таки это был самый счастливый и самый сладкий медовый месяц на свете.
А когда над многострадальными горами в полный рост встала заря, они спустились с гор в аул Струна, и на руках у Аминат был сын, как две капли воды из одного родника похожий на Байсунгура. Мальчика назвали Алибулатом в честь партизана, погибшего в тот день, когда он родился.
Они были молоды, здоровы, счастливы. Они были полны веры в ничем не омраченное будущее и не знали, что пробьет час и Алибулат уйдет защищать родину, как это сделал когда-то его отец. И в одни черный день Аминат узнает, что он погиб как герой, как тот партизан, чье имя она дала сыну.
VI
КАМНИ ГОДЕКАНА
Хотя теперь в ауле Струна есть и клуб, и изба-читальня, где можно посидеть, поделиться новостями, но по-прежнему в почете древние камни годекана. Только возраст тех, кто собирается здесь, помолодел. Ведь многие мужчины аула не дожили до старости: воина тому виной.
А камни, на которых они сидели до того июньского рассвета, теперь занимают их сыновья и даже внуки. В ауле вошел в силу новый обычай — высекать на них имена погибших.
Как десять, сто и, быть может, тысячу лет назад, свежими вечерами сидят здесь мужчины, в любое время года закутавшись в овечьи шубы и не спеша покуривая кальян.
И хотя лудильщик Шапи так молод, что даже не обзавелся еще семьей, он тоже имеет здесь «свой» камень, на котором высечено имя его дяди Алибулата.
Вечером, о котором пойдет речь, Шапи как раз направлялся на годекан. На нем была неизменная тяжелая шуба из овчины, высокая каракулевая папаха и хромовые сапоги, начищенные так, что в них отражались звезды.