– И почему тогда ты всё ещё надоедаешь мне своим присутствием? – надменно фыркнул пацанёнок, мгновенно закрываясь привычной скорлупой.
– Не оставлять же тебя одного разводить сырость, в самом деле.
Ирия выглядел всё таким же высокомерным индюком, но что-то в его взгляде всё-таки проскользнуло. Такое, что Лайэт самодовольно ухмыльнулся.
Только кто теперь в ком больше нуждается?
Писк в ушах не даёт сосредоточиться. Я сажусь на мягкой кровати, кутаюсь в одеяло и бреду к окну. Не могу вспомнить, что это за день. Тёплое уютное утро, моя небольшая комнатушка… и сколько я спорил с отцом, что мне не нужны огромные покои, подобающие статусу сына Верховного канцлера? Но удалось только благодаря матери – Мириам, – которая без устали уговаривала его. Ей достаточно было попросить. А она уверяла, что стоит прислушаться к моему выбору. Что я уже достаточно взрослый. Забавно.
Не могу вспомнить, когда этот день – так правильнее. Помню только, что накануне получил в подарок парадный доспех и шпагу. Грэм всё просил встать ровнее, расправить плечи, улыбнуться… хотел запечатлеть момент. Дядюшка Вин за его спиной корчил рожицы, но скорее не смешил – злил неимоверно. И отец расстроился, что на снимке я вышел слишком угрюмым и зажатым.
Глаза слепит яркое солнце. Сквозь тёмные занавески его совсем не видно, и к подобному я не был готов. Прислоняюсь лбом к стеклу и жду, пока не привыкну. Знаю, что для меня это вредно и даже опасно, но тягучая боль чем-то даже приятна.
Сегодня наконец выпал снег, превратив мир в серо-белый. Я смотрю на него сквозь забрало ресниц, боясь спугнуть волшебство мгновения, но… раздаётся стук в дверь, и я невольно оказываюсь по другую сторону занавесок. Только бы не матушка, только бы не…
Не пойму, с чего вдруг чувствую себя нашкодившим провинившимся ребёнком. Я же не делал ничего возмутительного или запрещённого? Но хочется спрятать руки за спину и уставиться в пол, чтобы случайно не встретиться с чьим бы то ни было взглядом.
– Доброе утро, – хитро прищурившись, улыбается дядя Винсент.
Смех прорывается наружу, поэтому сгибаюсь пополам под его силой, крепко держась за живот. Понимаю, что всё это из-за напряжения, и много усилий, чтобы успокоиться, прикладывать не надо, но ничего поделать не могу. Нет. Не хочу. Мне весело, так зачем держать эти чувства в себе?
Дядюшка озадачен. Он не знает, пугаю ли я его намеренно или это очередной приступ и надо бежать за доктором Цериком. Говорят, с моей головой не всё в порядке, и мне надо беречь её и нервы. Неимоверно скучно.
– Видели бы вы своё лицо сейчас, дядя! – сквозь смешки выдавливаю я.
Может, вчера что-то случилось, а я, как обычно, не помню? В последнее время часто такое происходит. И люди, которых можно было бы назвать друзьями, после таких вот ситуаций почему-то начинают избегать меня. Грэм говорит, потому что боятся. Неужели я – страшный?
– Видел бы ты себя, – в тон отвечает Винсент, прикладывая большой палец к губам.
Я судорожно опускаю взгляд и сглатываю. Руки дрожат, на них мерещится кровь, и… Поднимаю голову, но в дверях нет скиргова священника. Комната вдруг становится тёмной и стылой, одеяло не спасает и дрожь в теле появляется совсем по иной причине.
– Нет, – вновь сглатываю горькую слюну. – Я обещал…
– Что не будешь копаться в себе через силу, – недовольно фыркает доктор за моей спиной.
Да. Там уже нет ни тёмных занавесок, ни окна, ни заснеженного серо-белого города. Там что-то другое, но оборачиваться не хочу. Иначе начну искать оправдания. Только этого мне сейчас не хватало!
– Возвращаться никогда не поздно, – шумно выдыхает Грегори, и в нос ударяет едкий запах сигарет.
– Вы уверены, что можете давать мне этот совет? – сквозь кашель хриплю я.
– Мне – поздно. Тебе нет, – качает головой он.
– Как-то это лицемерно.
Я поджимаю губы и борюсь с желанием последовать совету доктора. Никогда не поздно… только к чему возвращаться? К шпаге и приказам? К вечным скитаниям и защите сестры? А нужен ли я ей? Смогу ли?..
Поэтому неуверенно делаю шаг и взмахиваю рукой. Вся остальная комната исчезает – вместо стен появляются заросли белой сирени, настолько плотные, что за ними едва различается небольшой одноэтажный дом. Смутно припоминаю, как считал это место своим убежищем. Не сюда ли я сбегал от нравоучений бабушки Рамель? Только матушка знала о моём тайном месте – не леди Мириам Грэм, нет. Другая женщина, но… что я помню из её внешности? Цвета гречишного мёда глаза да тонкие бледные руки. Кажется, она шила на продажу. В основном мы жили на заработок отца, только вот кем он работал? Я не помню, чтобы он часто бывал дома…
Что он здесь забыл? Не Грегори, нет. Мужчина с бледными глазами – похожими на два куска белого необработанного янтаря, под слоем которого хранятся осколки тягучего летнего солнца, родного и тёплого. Лицо всё в шрамах, на левой – протянутой ко мне – руке нет мизинца. Разум кричит, что его стоит опасаться, но…
– Я мог бы догадаться, – бормочет доктор где-то на краю сознания и тихо смеётся. – Кто бы мог подумать, что ты заберёшься в такие дали.
Дали?.. Это – мои самые ранние воспоминания? Вериа что-то знает, но не скажет. А этот мужчина? Если спросить его?
– Как вас зовут?
Может, хоть имя мне что-то скажет? Но нет. Мой вопрос остаётся без ответа, потому что мужчина беззвучно смеётся и двумя пальцами несколько раз ударяет себя по горлу. Я вижу уродливый рваный шрам и понимаю, что говорить он не может. В его стремительно холодеющих глазах отражается печаль – серо-зелёная, цвета высушенной полыни. Помню!.. Мои глаза – такие же, две ложки полыни и одна – гречишного мёда. Были такими. Десять долгих лет назад.
Десять вечностей.
– Лукас, – услужливо подсказывает Грег.
Запоздало вспоминаю, что доктора здесь нет и не может быть. Он тоже – часть моего подсознания. Мой здравый смысл и совесть в одном флаконе. Или, всё-таки?.. Не может же быть, что он?..
Не важно.
– Лукас, – шёпотом повторяю я, видя, как практически бесцветные глаза теплеют.
Он вновь беззвучно смеётся, запрокинув голову и подзывая жестом к себе.
И я – улыбаюсь в ответ. И иду.
========== XXIII ==========
XXIII
Малый зал для Совета нисколько не изменился с того дня, как Лайэт приносил в нём клятву Верховному канцлеру и архистратигу. Тогда это был не Люсьен, но у бывшего проходчика никак не получалось вспомнить лицо или даже имя. Хотя, он никогда не сомневался, что рано или поздно так и будет. Какой смысл в клятве, если произносишь её не от сердца, если вынужден повторять слова, а сам хочешь, чтобы поскорее всё это закончилось? Наверное, тогда под «всё» подразумевалась жизнь – со всеми её горестями и лишениями, бывшая чем-то муторным. Немногое изменилось с тех пор, разве что смысла стало больше.
Сигиз Бретон, скорее всего, руководствовался не только имиджем, когда попросил сына одолжить телохранителя. С цепным псом не пытаются завести беседу, обсудить последние новости, ему не выражают беспокойство по поводу поведения молодого лорда. У него не просят совет, в конце концов. Намёками, полутонами – и всё же, совет.
Давно Лайэт не чувствовал подобного диссонанса. Казалось, он уже решил для себя, какую сторону будет поддерживать. Что будет делать. Как вести. А потом случается что-то такое, и… Нет, Иру об этом знать не следует. Начнёт обижаться, думать, что его хотят предать, что старый пёс готов стелиться и вилять хвостом перед более сильным и влиятельным «хозяином». Ирия избалованный себялюбивый ребёнок, каким бы чистеньким он ни пытался казаться. Такие детишки весьма ревнивы и склонны к собственничеству. И ведь не объяснить ему ни сейчас, ни в ближайшее время, что Лайэт – не бездушная вещь, не безвольная кукла. А намекни, что у «телохранителя» есть и своя голова на плечах, так совсем из себя выйти может.