Жду четвертого — он приехал сюда на две недели и уже интервьюировал меня в Канне. Человек превосходный. Мы встречаемся на пляже — он там со своими детьми, я со своими — и всякий раз откладываем серьезный разговор на потом.
Серьезный? О чем? И зачем? Он ведь знает все, что я могу ему сказать.
Только он — журналист, а я — романист. Значит, должно быть интервью.
Глядя на море, он, наверно, раздумывает о том, какой бы пооригинальнее задать мне вопрос.
Где оседают все напечатанные слова?
Прежде я отвечал: «Нигде».
И говорил все, что приходило в голову.
С тех пор, однако, я понял, что все эти слова, брошенные, как горсть конфетти, не исчезают. Они в конечном счете превращаются в нечто цельное, образуют легенду, и эта легенда, в свою очередь, опутывает того, кто ее породил.
Воскресенье, 7 августа, Эшандан
Вчера мы с женой, Джонни, Мари-Джо и молоденькая соседка, которая в то время присматривала за детьми, сели в поезд Венеция — Лозанна. Всего — пять человек. Я забронировал шесть мест в вагоне первого класса. Поезд был набит, как на карикатурах и как это бывает только в итальянских поездах. Коридоры заполнены пассажирами и багажом — чемоданами, сумками, всевозможными пакетами, стариками, детьми. Казалось, все это набросано в несколько слоев, и было совершенно невозможно протиснуться к умывальникам, занятым пассажирами и тоже забитым багажом.
В нашем купе было одно свободное место. Дети стояли в коридоре. У Мари-Джо в дороге началось расстройство желудка, и ее нужно было уложить. Но и без Мари-Джо мы все равно никому не предложили бы этого места. Меня все время мучила совесть. И в то же время я был в ярости от того, что приходится путешествовать в таких ужасных условиях.
Я уже не могу останавливаться в гостинице, где у меня нет собственной ванны или где обслуживание оставляет желать лучшего, так же как не могу зайти поесть в бистро.
Почему? В детстве у меня в комнате не было водопровода, а уборная помещалась в глубине двора. Я страдал от запаха ночных горшков и мусорных ведер. «Капитально» мы мылись только раз в неделю, по субботам, на кухне в бадье для стирки. Одна рубашка и одна пара носков на неделю.
В то время шахтеры уходили с работы, не приняв душа, с черными лицами, на которых белели лишь глаза. Они сами называли себя «черными рожами».
Сегодня у них есть душевые, а зачастую даже собственные домики.
Вспоминая, как это было вчера, я часто испытываю угрызения совести. Я спрашиваю себя, не поступаю ли я бесчестно, воспитывая своих детей в так называемой роскоши.
Может быть, один я жил бы по-другому? Я много раз делал попытки что-нибудь изменить и с возрастом делаю их все чаще и чаще. Мой образ жизни противоречит моим убеждениям и натуре. Возможно, отсюда и угрызения совести. Во всяком случае, это противоречие угнетает меня. Как и все, я успокаиваю себя тем, что в иных условиях я не мог бы работать, что я никому не причиняю зла, что в беспрестанно изменяющемся мире естественно, что...
Но это неправда. Просто другие приспосабливаются так же, как я...
После полудня
Очевидно, это тоже связано с тем, о чем только что шла речь. После обеда я ненадолго прилег, и мне вдруг вспомнилось, как живут люди в местечке, при мысли о котором меня всегда охватывает ностальгия. Немного уже таких уголков осталось на земле. В Экваториальной Африке, в южных морях еще тридцать лет назад эти местечки именовались «прилавками». Я знаю, что потом они исчезли. Их еще можно найти в некоторых отдаленных уголках Соединенных Штатов и Канады, там они называются «факториями».
Люди, живущие где-нибудь в глухомани, когда на десять, а то и на сто километров вокруг — никого, раз в неделю, или раз в месяц, или два раза в год приезжают туда закупать необходимые вещи. Например, спички, керосин или карбид, фонари — на случай плохой погоды, мыло, рыболовные крючки или патроны, шерстяные одеяла, рабочую одежду, кожаные или резиновые сапоги, нитки, иголки...
Все это стоит в бочках, ящиках, сундуках. Свисает с потолка. Есть, конечно, и спиртное.
Необходимое. Нет вещей, которые вам приходится покупать потому, что кому-то нужно их продать. Сегодня один французский министр объявил, что каждый француз в этом году должен съесть на три килограмма помидоров больше, чем в предыдущие годы, чтобы избежать затоваривания рынка (тринадцать килограммов вместо десяти!).
Две войны, точнее — две оккупации, когда вопрос питания был почти вопросом жизни, научили меня по-настоящему ценить продукты. Сахар, например. Сахар с большой буквы. Во время последней войны, боясь, что его не будет, и волнуясь за сына (тогда у меня был только один сын), я покупал соты. И кофе пил с медом. А сколько нужно было уловок, чтобы получить несколько литров керосина, потому что на электричество надежда была плохая. Или достать карбид. Рис, муку. Ботинки на холод и грязь. Пальто из грубой шерсти или подбитое овечьей шкурой.