А дальше мне становилось все горше. Если вначале я обиделся только за себя, негодуя, что пионерка могла сравнивать своего вожатого с кентавром, то сердце мое вознегодовало еще больше, когда я узнал, как посмеялась толстуха над всеми ребятами.
Вы помните, как Рая тонула? И как мы ее спасали и оживляли при помощи искусственного дыхания? Так вот, оказывается, все это она разыграла нарочно! Ей захотелось привлечь к себе мое особое внимание. И, когда я, как простак, в поте лица оживлял ее при помощи искусственного дыхания, она сдерживалась, чтобы не рассмеяться от щекотки! Она была в полном сознании, притворщица!
Она слышала, что мы говорили, как сокрушались, как ее жалели, и испытывала оттого великое удовольствие.
Она даже воды в рот набрала нарочно.
"Не так-то просто, брат, перевоспитывать чуждый элемент. Нам, простым людям, и нарочно не придумать, что они, буржуазные интеллигенты, могут выкинуть", - возникла у меня в уме какая-то знакомая и словно не моя фраза. И вдруг вспомнилась насмешливая улыбка дяди Миши. Конечно, он отнесся бы к этому приключению насмешливо!
Я немного пришел в себя и удержался от опрометчивых решений. И правильно сделал. Через минуту я уже с улыбкой слушал суждения ребят о причудах толстой Раи.
Самым любопытным было решение этого своеобразного товарищеского суда.
- Гнать-то мы ее не будем, просто дура. А вот воспитывать Мая больше не дадим, - сказал Шариков, важно поправив очки.
- Конечно, - подтвердила Маргарита, - пусть и не думает теперь ходить с ним за ручку одна, рассказывать свои сказки. Чему хорошему она может малыша научить, когда у нее такой мусор в голове, скифские боги, кентавры разные!
- Отдать бы ее опытно-показательным, если она такая эгоистка! презрительно крикнул Игорек.
После этих слов я быстро вошел в круг. Я не мог сразу сказать ребятам, вспорхнувшим вспугнутой стайкой,:о том, что им всем предстоит отправиться .туда, куда он-и в наказание хотели отослать толстую Раю.
- Поздно, поздно, - отговаривалгя я от расспросов, - все новости будут завтра, а теперь спать, спать, по палаткам!
Ребята разбрелись по местам, но долго еще в шалашах шел говор и слышались всхлипывания толстой Раи.
КАК БЫЛ РАЗРУШЕН "КАРФАГЕН"
Тихо подкрадывается летний вечер, окутывая голубой дымкой леса, поля и долы, опушку старинного парка.
Я стою на берегу Москвы-реки и смотрю, как .догорают последние головешки от наших чудесных шалашей.
Среди пожарища бродит лишь Иван Данилыч, поправляя вырезанной из ивняка, сырой, слегка обуглившейся палочкой костерки, подгребая в них клочья соломы, листьев, всего мусора, что остался еще на месте "дикого" лагеря. Ему поручено проследить, чтобы куда-нибудь не перекинулся огонь. Сквозь дымок, причудливо вьющийся на темном фоне старых деревьев, перед моим взором проходят печальные события последних дней.
Проводить решение районо в жизнь явились вместе со мной и Павлик наконец-то! - и сам заведующий районо. Он и предложил сжечь наши славные шалаши, чтобы не оставлять "очаг заразы".
К моему удивлению, ребята отнеслись к этому даже весело и сами охотно помогали рушить наши легкие сооружения и пускали по высохшим ивовым прутьям "красного петуха".
После "очищения огнем" отряд наш построился, и под развернутым знаменем, под звуки горна и треск барабана мы вошли на территорию опытно-показательного не как побежденные, а как равные.
Ведь мы не были бедными родственниками, которых приняли из милости, "на текущем счету" в совхозе у нас еще оставался "капитал", на старых могучих яблонях дозревала немалая доля сбереженного нами урожая.
Мои ребята чувствовали себя в некотором роде победителями, ведь они добились главного - права провести лето среди природы на речке, на свежем воздухе.
Не выйди мы на экскурсию, не построй шалашей, не останься в них, не попытайся прожить по-дикарски "на подножном корму", ничего бы этого не было. Все наши труды в поте лица, вся наша борьба прошла недаром.
Признаюсь, я испытывал, как ни странно, некую гордость, сдавая своих буйных "запорожцев" с рук на руки Вольновой. Вот хотела она или не хотела, а пришлось ей признать право на жизнь и этого "дикого" отряда, состоящего из самых разных ребят городской бедноты, а не из одних ее избранников!
Не все же выбирать ей ребят в пионеры. Мои ребята сами захотели быть пионерами - и стали ими. Сами решили выехать в лагерь - и выехали.
Начальство уничтожило только ведь малокомфортабельные шалаши, но отряд не распался. Отряд вошел в общий пионерский лагерь спаянным, дружным, закаленным. Правда, без своего вожатого, но Мая Пионерского ей все же пришлось принять. Уступила все-таки.
Долго я стоял с заспинным мешком за плечами и все не мог оторвать глаз от догорающего лагеря. Почему чувство какой-то щемящей грусти владело мной?
Ведь я, по существу, сделал свое дело! Теперь надо подумать и о себе. Решение райбюро и районо ничем для меня не позорно. Наоборот, теперь я свободная птица и оставшийся кусочек летних каникул могу провести, как и мечтал, у себя на родине!
Я мог ехать домой, в приокские просторы, с чистым сердцем.
Признаться, у меня не осталось денег уже не только на обратную дорогу, но даже и туда, до станции Сасово.
В кармане какая-то мелочь. Три червонца, что были на сохранении у Кожевникова, он отдал Мириманову за книжки. Мы успешно распространили их, но на такую деревенскую валюту, от которой осталась только скорлупа.
Впрочем, это не очень огорчало меня, а вызывало улыбку.
До дому решил я доехать простым мальчишеским способом: сесть в лодку да и поплыть. Прокормиться на такой реке, как наша красавица Ока, до которой доберусь я по Москве-реке вниз по течению быстро, ничего не стоит.
Первая же пойманная щука - обед и ужин у любого бакенщика. Пара судаков - хлеб и соль у любого повара на пароходе. Стада коров в луговой пойме не оставят меня без молока. Поля картофеля не пожалеют же для меня пригоршню картошки! И старые пастухи и молодые доярки - кто не примет в компанию веселого паренька восемнадцати лет, умеющего подойти и к старым и к молодым со всей ловкостью комсомольского активиста!
В предвкушении всех будущих встреч и приключений я уже улыбался, поглядывая на дотлевающие угольки горьковато пахнувшего пожарища.
Хлопотливый Иван Данилыч затаптывал подошвами валенок, смоченными в ручье, последние опасные очажки огня и говорил мне:
- Плыви, бери лодку и плыви. Отдам я тебе свое заветное весло. Чего же, пользуйся, милый, мне оно уже ни к чему. Пускай у тебя будет как память. Доброе весло, из дубовой доски тесанное, стеклом шлифованное, моими руками полированное. Крепко - как кость, гибко - как сталь, легко - как перышко...
Он был единственным посвященным в мой план и содействовал по мере сил. Лодка - законопаченная просмоленной паклей, его же подарок - уже покачивалась под берегом в камышах. Я ждал его весла и сумерек, чтобы отправиться вниз по реке. Мне не хотелось засветло проплывать мимо опытно-показательного, чтобы не тревожить ребят, не волновать собственного сердца.
Со всеми я мысленно попрощался. И, казалось мне, никого не жалел. Все отлично устроились и проживут без меня. И Катя-беленькая, и Рита, бывшая Матрена, и несгибаемый Костя, и самоуверенный Шариков, и фантазер Франтик, и даже Игорек - за него теперь нечего бояться.
Проживет и София Вольнова, она теперь может быть довольна: "Карфаген" наконец разрушен, и ее друг-враг не будет постоянно ей противоречить, она может развернуться вовсю, считая свой метод воспитания самым разумным и лучшим.
Грустью веяло на меня от сознания того, что я прощаюсь сейчас с чем-то необыкновенным и неповторимым в моей жизни, чего уже не вернуть никогда.
- Ну, что же, пойдем! - сказал Иван Данилыч, дотрагиваясь до меня рукой, вкусно пахнущей ивовым дымком. - Пойдем уж, отдам я тебе весло. Заветная вещь, понимай!
И мы пошли, оставив теплый после пожарища берег, в его избу, такую же кособокую и староватую, как он сам.