Я не успел окончить фразу, Вольнову подхватило словно вихрем. Она вскочила и забегала по палатке. И, едва справляясь со слезами ярости, произносила только одну фразу:
- За что они меня не любят?! За что? За что?
- Насильно мил не будешь!
Когда она немного успокоилась, я взял ее за руку, усадил на койку и сказал, вкладывая в свои слова все то доброжелательство, которое у меня накопилось в недолгом одиночестве:
- Ну, давай поговорим по-хорошему, как товарищи, не задираясь. Я уплываю к себе на родину, вернусь не скоро; может быть, никогда и не увидимся. Делить нам нечего, соперничать не надо...
- Не надо, - отозвалась она примирительно.
Это расположило меня еще больше. И я решил быть откровенным до конца:
- Тебя никто не полюбит, Соня, если ты будешь такой.
- Какой?
- Такой беспощадной к людям... начальницей.
- Ну-ну, - улыбнулась она сквозь слезы, - значит, ребята не могут полюбить вожатого потому, что он для них начальство?
- Да! Ребята полюбят вожатого только тогда, когда он станет для них товарищем, а не начальством.
- Я понимаю... Но это общие слова... А вот практика... Это так трудно быть вожатым! Ведь у нас даже нет образчика, с кого брать пример!
- Соня, а есть ведь пример.
- Какой?
- Был в партии большевиков вожатый, которого все любили, как товарища, старшего товарища. Он никогда не был начальством... даже став у власти над целым государством!
Вольнова поняла и, крепко пожав мою руку, задумалась.
Так мы сидели какое-то время молча, держась за руки, при тусклом свете крошечной лампочки от аккумулятора, что тлела все слабей, как затухающий уголек.
И странно - впервые мы не спорили. Наши мысли словно общались без слов. Я думал, что она, в общем-то, неплохая дивчина, хочет добра, но во многом заблуждается. И нельзя мне ее сейчас оставить одну... Она думала о том, что, в обыщем-то, я неплохой хлопец и что без меня ей очень бы не хотелось остаться...
И эти невысказанные мысли каким-то образом рождали настроение дружбы. Нам не хотелось ни говорить, ни расставаться. Вот так мы и сидели в хорошем, добром раздумье.
И вдруг стены палатки заколебались. Снаружи кто-то оступился и чуть не упал. Мы вскочили, бросились к выходу и успели разглядеть двух удиравших девчонок.
Это ее наушницы подслушивали наш разговор!
От стыда Вольнова закрыла лицо ладонями и бросилась назад в палатку.
В это время раздалась визгливая трель горна, играющего тревогу.
КАК ПОЯВЛЯЕТСЯ ЧУВСТВО ДРУЖБЫ
Горн срывался, надрывался, кричал, звал с таким отчаянием, что ребята выскакивали из окон школы, выбивая противокомарные проволочные сетки вместе с рамами, полуголые, в одних трусах, кто надевая на ходу майки, кто повязывая галстуки. Одни пионеры строились на линейке, другие суматошно метались по лагерю.
Не выдержало сердце вожатого, и, бросившись к мачте, я крикнул:
- Ко мне!
Вскоре все пионеры, дрожа, подпрыгивая, колебля ряды, стояли строем на линейке.
- Что случилось, кто поднял тревогу?!
- Грабят сад! Кулачье... с мешками... с подводами!
Связали сторожей! - прокричали наперебой Шариков и Костя.
Оказывается, они накануне бегства из лагеря отправились в сад запастись яблоками на дорогу и обнаружили ночной грабеж.
Вольнова, увлеченная общим азартом, без рассуждений бросилась вперед, размахивая электрическим фонариком, как каким-то оружием.
Вначале мы мчались что есть духу до самого сада, затем построились. Затрубили в горны, забили в барабаны и пошли в обхват: один отряд - слева, другой - справа.
Я и сейчас не знаю, что мы хотели делать, как сражаться с грабителями, но мы так шумели, что враг, не приняв боя, обратился в бегство. Мимо нас проносились,грохоча в темноте, рассыпая яблоки, роняя целые мешки, деревенские телеги. Пешие мужики и парни удирали прямиком, через кусты и овражки. Вскоре подняли пальбу развязанные и освобожденные нами сторожа. Из совхоза примчался верхом директор, за ним рабочие.
Победа была полная. С нашей стороны потерь никаких: несколько поцарапанных, наткнувшихся на сучья и на колючие кустарники, - и все. А паникующий враг оставил на поле битвы несколько картузов, шапок, много мешков, и пустых и с яблоками. Был найден потерянный кем-то сапог с левой ноги. И даже захвачен пленный - почтенного возраста мужчина в городском одеянии, некий дачник, принявший участие в яблочном походе своих хозяев, кулаков Зелениных.
Не зная местности, он во время бегства сиганул в овраг и увяз на дне его в тине.
Обескураженный вид этого дачника вызвал такой хохот, что ребята катались по земле, хватаясь за животики.
Во всей этой суматохе несколько раз я видел рядом Вольнову, она гонялась за яблочными налетчиками, отнимала у них мешки, с кого-то сбила шапку. А теперь хохотала с таким искренним, бездумным удовольствием, что вместе с ребятами валилась на груды яблок.
Очевидно, впервые она не "руководила", а действовала вместе со всеми, поддавшись общему стремлению, и получила удовольствие от победы, равное со всеми.
Какой-то садовый грабитель, которого она пыталась задержать, отдавил ей сапогами пальцы на ногах, содрав кожу до крови. Но,не чувствуя боли, она хвалилась пучком волос, вырванных из его бороды.
Наши ребята, опытные в лечении царапин и ссадин, - а именно Игорек и Франтик - вымыли ее ноги чистой родниковой водой и смазали принесенным из совхозной аптечки йодом без всякого приказа, даже без просьбы с ее стороны.
Когда мы возвращались на рассвете и Вольнова принуждена была снять сандалии - так распухли пальцы, - ребята, заметив, что босиком с непривычки она идти не может, тут же вырезали из толстых ивовых прутьев носилки, усадили и по очереди несли ее, как в паланкине.
- Им тяжело... Я не могу этого позволить... Они надорвутся... Ну, мне просто неловко... - говорила она шепотом.
А я, шествуя рядом, наклонялся и шептал ей на ухо:
- Ничего, ничего... Позволь им полюбить тебя, Соня!
Я тащил на плече трофейный мешок яблок и думал о том, что теперь, пожалуй, мне можно и смыться, уплыть потихоньку. Ребята не бросят отбитого у врагов сада...
Они не оставят свою вожатую, которая вместе с ними сражалась до самозабвения, была ранена и которую они принесли в лагерь на собственных руках.
Мы любим тех, с кем вместе пережили радость и горе, кому оказали помощь, о ком заботились.
Нет, теперь ребята не убегут, как пленные, они почувствовали себя снова хозяевами.
Уплыл я средь бела дня, когда все ребята после ночного сражения спали крепким сном. Я оставил им прощальное письмо, выжженное солнечным лучом через лупу на щепке. Никто не провожал меня. Одна только Вольнова.
Она шла, опираясь на заветное весло, подаренное мне Данилычем.
А я учил ее, как нужно ходить босиком по мягкой пыльной дороге, по колючему жнивью, по влажной отаве.
Но у нее это не получалось, у нее были слишком изнеженные ступни горожанки. А обувь она не могла надеть - так распухли пальцы. Пришлось взять ее на руки и понести. Уж очень ей хотелось посмотреть, как я сяду в челнок и поплыву. Это так забавно - современный человек в доисторическом челноке!
Так мы и вышли на берег Москвы-реки. Она у меня на руках, а мое весло у нее в руках.
И оба оглянулись.
Полдень. Зной. И нигде никого - ни живой души.
Только бережанки неугомонны. С любопытством облетая нас, так и щебечут в уши. Я вспомнил ее наушниц и улыбнулся. Она, словно догадавшись, сказала:
- Никого! Спят вместе со всеми... противные девчонки!
Что сказала она мне на прощание и что я ей ответил, это так и осталось никому не известным, кроме нас. Ведь на этот раз никто не подслушивал.