-- Должна была взять пироги, раз условились, -- говорит Кэт.
АНС
Черт бы взял эту дорогу. Да еще дождь собирается. Прямо вижу его отсюда, вижу, встает позади них стеной, встает между ними и моим твердым обещанием. Делаю, что могу -- когда могу решиться, но черт бы взял этих ребят.
Под самой дверью пролегла, по ней несчастья шляются, и всякое непременно к нам завернет. Стали ее к нам вести, я сказал Адди: не годится жить на дороге, -- а у женщины известно какой ответ: "Так поднимайся, переезжай". Говорю ей: не годится это, потому что Господь сделал дороги для передвижения, почему и положил их лежмя на землю. Что двигаться должно, то Он сделал вдлинь -- ту же дорогу, или телегу, или лошадь, а что на месте быть должно, то Он сделал торчмя -- к примеру, дерево или человека. Не судил Он человеку на дороге жить. -- Ведь что чего раньше, я говорю, дорога или дом? Ты видала ли когда, чтобы Он проложил дорогу возле дома? Никогда не видала, говорю, потому что человек до тех пор не успокоится, пока не поставит дом в таком месте, чтобы из каждой проезжей телеги могли плюнуть ему в дверь, чтобы людям не сиделось, сняться с места хотелось, переехать, -- а Он их сделал для того, чтобы места держались, как дерево или кукуруза. Если бы Он хотел, чтоб человек всегда передвигался и кочевал, разве не положил бы его вдлинь, на брюхо, как змею? Надо думать, положил бы.
Так провели, чтобы несчастье бродячее мимо не прошло, в мою дверь заглянуло, да еще придавили налогом. Деньги плати за то, чтобы Кеш забрал себе в голову плотничать -- а если бы не провели дорогу, он бы плотничать не надумал; чтобы с церквей падал и полгода рукой шевельнуть не мог, а мы с Адди за него отдувались -- да стругай ты дома сколько влезет, коли так надо.
И с Дарлом тоже. Опять его уговаривают. Я работы не боюсь: и себя кормил, и семью, и крыша над головой была; но ведь работника хотят отнять потому только, что в чужие дела не лезет, что глаза земли полны все время. Я им говорю: сначала он был ничего, а глаза полны земли, так ведь и земля тогда на месте стояла; а вот когда дорога подошла и землю продоль повернула, а глаза все равно полны земли, они и начали мне грозить, что заберут, по закону отнимут работника.
И еще деньги плати за это. Она здоровая и крепкая была, поискать такую, -- да все эта дорога. Прилегла только, на своей постели отдохнуть, ничего ни от кого не просит.
-- Захворала, Адди? -- я спросил.
-- Не захворала, -- говорит.
- Полежи, отдохни. Я знаю, что не захворала. Устала просто. Полежи, отдохни.
-- Не захворала, -- говорит. -- Я встану.
-- Лежи себе, -- я говорю, -- отдыхай. Устала просто. Завтра встанешь.
И лежала себе, здоровая и крепкая, поискать такую, да все эта дорога.
-- Я тебя не вызывал, -- говорю. -- Будь свидетелем, что я тебя не вызывал.
-- Не вызывал, -- говорит Пибоди. -- Подтверждаю. Где она?
-- Она прилегла, -- я говорю. -- Приустала она, но...
-- Анс, поди отсюда, -- он сказал. -- Посиди-ка на веранде.
А теперь деньги плати за это, когда во рту ни одного зуба, а еще поднакопить думал, чтобы зубы вставить, чтобы хлеб Господень жевать по-людски, и она здоровая и крепкая -- поискать такую -- до самого последнего дня. За то плати, что три доллара тебе понадобились. За то плати, что ребятам теперь за ними ехать надо. И прямо вижу, как дождь стеной встает между нами, как прет к нам по этой дороге, словно дурной человек, словно не было на земле другого дома, куда ему пролиться.
Слышал я, как люди проклинали свою долю, -- и не зря проклинали, потому что грешные были люди. А я не скажу, что наказан, потому что зла не делал и наказывать меня не за что. Я человек не религиозный. Но душа моя покойна; это я знаю. Всякое делал; но не лучше и не хуже тех, что притворяются праведниками, и знаю, Старый Хозяин порадеет обо мне, как о той малой птице, которая падает. А все-таки тяжело, что человек в нужде терпит столько уязвлений от дороги.
Из-за дома выходит Вардаман, перепачкался как свинья, с ног до головы в крови, а рыба там небось топором раскромсана, а то и просто брошена на землю, чтобы собаки сожрали. Да и ждать ли от мальца другого, чем от его взрослых братьев? Подходит молча, глядит на дом и садится на ступеньку.
-- Ух, -- говорит, -- до чего устал.
-- Поди руки вымой, -- я говорю.
Адди ли не старалась правильно их воспитать, и больших и маленьких? Этого у ней не отнимешь.
-- Кишок и кровищи в ней, что в свинье, -- он говорит. -- А у меня что-то душа ни к чему не лежит, да еще эта погода давит. -- Пап, -- он говорит, -мама еще хуже расхворалась?
-- Поди руки вымой, -- говорю я. Но и приказываю-то словно без души.
ДАРЛ
На этой неделе он был в городе: затылок подстрижен, а белая полоска
-- Джул, -- говорю.
Бежит навстречу дорога между двумя парами мульих ушей и утягивается под повозку, лентой мотается на катушку передних колес.
-- Ты знаешь, что она умирает, Джул?
Чтобы родить тебя, нужны двое, а чтобы умереть -- один. Вот как кончится мир. Я спросил Дюи Дэлл:
-- Хочешь ее смерти, чтобы в город попасть, верно? -- Про что оба знаем, она молчит. -- Потому молчишь, что если скажешь, хоть про себя, тогда поймешь, что так и есть, верно? Все равно ведь знаешь, что так и есть. Я тебе чуть ли не день назову, когда ты поняла. Почему не скажешь-то, хоть про себя? -- Молчит. Одно твердит: "Папе хочешь доложить? Убить его хочешь?" -- А почему не можешь поверить, что так и есть?
Не можешь поверить, что Дюи Дэлл, Дюи Дэлл Бандрен оказалась такой невезучей -- вот почему, верно?
Солнцу час до горизонта, лежит на тучах, как кровавое яйцо; свет стал медным: глазу -- зловещий, носу -- серный, пахнет молнией. Когда Пибоди приедет, ему спустят веревку. В пузо весь пошел от холодных овощей. Станут втаскивать его по тропе на веревке: как воздушный шар в серном воздухе.
-- Джул, -- говорю, -- ты знаешь, что Адди Бандрен умирает? Адди Бандрен умирает?
ПИБОДИ
Когда Анс послал за мной сам, я сказал: "Укатал ее наконец". Ее счастье, говорю, -- и поначалу не хотел ехать: а вдруг еще не поздно помочь, вытащу ее, не дай бог. Может, там на небе, думаю, та же дурацкая этика, что у нас в медицинском колледже, а вызывает меня, должно быть, Вернон Талл -- в последнюю минуту по своему обыкновению, чтобы побольше получить за свои деньги; впрочем, сегодня -- за деньги Анса. А позже, когда почувствовал, что погода ломается, понял, что вызывать мог только Анс, больше никто. Кому еще, кроме неудачника, понадобится врач перед самым циклоном? И подумал, что если и до Анса уже дошло, что нужен врач, значит, уже поздно.
Подъехал к роднику, слезаю, привязываю упряжку, а солнце скрылось за черной грядой туч, точно за вспухшим горным хребтом, -- точно угли туда высыпали; и ветра нет. Пилу Кеша я услышал за целую милю. Анс стоит на краю обрыва, над тропинкой. Спрашиваю:
-- Где конь?
-- Да Джул-то уехал, -- отвечает он. -- А больше никто его не поймает. Пешком придется подниматься.
-- Сто килограммов весу во мне -- и подниматься? По этой стене подниматься?
Он стоит под деревом. Жаль, ошибся Господь, давши деревьям корни, а Бандренам -- ноги. Сделал бы наоборот, и никто бы теперь не тревожился, что наша страна обезлесеет. Или еще чья-нибудь страна.
-- Ты чего от меня хочешь? -- я спрашиваю. -- Чтобы я здесь стоял, и меня в другой округ сдуло, когда эта туча разверзнется?
Тут и верхом-то четверть часа ехать -- через выгон, потом наверх, потом к дому. Тропинка похожа на кривой сук, прибитый к обрыву. Анс не был в городе двенадцать лет. И как только мать его поднялась туда родить? Истинно, сын своей матери.