«Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается».
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, Падать, и вновь на своя возвращаться круги.Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня и помоги!…
// * Вариант:
О земле моих дедов и прадедов
Подпевай моему рожку
И плевать мне на сумму катетов,
Что вбивается нам в башку,
Плевать мне на белое знамя,
На проклятый ваш белый свет
И на ваши белые здания,
Коли черного выхода нет.
…Когда я уезжал из России, я не взял с собой никаких бумаг. Ни черновиков, ни записных книжек, ничего решительно. Я не был уверен, что бумаги мои пропустят, и понадеялся на свою память. Память меня не подвела! Но, тем не менее, сегодня, сейчас, три года спустя, я с великим трудом заставляю себя закончить работу над составлением этого сборника. Многие стихи-песни, помещенные здесь, были сочинены еще в России, это последние стихи, которые подписаны словами – Москва, Жуковка, Серебряный бор, Переделкино. И мне очень трудно расстаться с этими стихами! Мне все время кажется, что было что-то еще, и еще, и еще, что я, все-таки, многое растерял, забыл… Может быть, я и вправду что-то забыл!
Александр Галич
…Когда умирают травы – сохнут, Когда умирают звезды – гаснут, Когда умирают кони – они дышат, А когда умирают люди – поют песни!
Велемир Хлебников
Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь, Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу, По еле заметному следу – к теплу и ночлегу – И вздогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь – Когда я вернусь.О, когда я вернусь!..
Послушай, послушай, не смейся, Когда я вернусь И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней, И прямо с вокзала – в кромешный, ничтожный, раешный – Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь, Когда я вернусь.О, когда я вернусь!..
Когда я вернусь, Я пойду в тот единственный дом, Где с куполом синим не властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба, Ударит в меня и заплещется в сердце моем – Когда я вернусь.О, когда я вернусь!
Когда я вернусь, Засвистят в феврале соловьи – Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду,Побежденный своею победой,И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои!Когда я вернусь.А когда я вернусь?!..
Собирались вечерами зимними, Говорили то же, что вчера… И порой почти невыносимымиМне казались эти вечера.
Обсуждали все приметы искуса, Превращали – в сложность – простоту, И моя Беда смотрела искосаНа меня – и мимо, в пустоту.
Этим странным взглядом озадаченный, Темным взглядом, как хмельной водой, Столько раз обманутый удачами,Обручился я с моей Бедой!
А зима все длилась, все не таяла, И пытаясь одолеть тоску – Я домой, в Москву, спешил из Таллина,Из Москвы – куда-то под Москву.
Было небо вымазано суриком, Белую поземку гнал апрель… Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам,Услыхал я первую капель.
И весна, священного священнее, Вырвалась внезапно из оков! И простую тайну причащенияУгадал я в таяньи снегов.
А когда в тумане, будто в мантии, Поднялась над берегом вода, – Образок Казанской Божьей МатериПодарила мне моя Беда!
…Было тихо в доме. Пахло солодом. Чуть скрипела за окном сосна. И почти осенним звонким золотомТа была пронизана весна!
Та весна – Прощенья и Прощания, Та, моя осенняя весна, Что дразнила мукой обещанияИ томила. И лишила сна.
Словно перед дальнею дорогою, Словно – в темень – угадав зарю, Дар священный твой ладонью трогаюИ почти неслышно говорю:
– В лихолетье нового рассеянья, Ныне и вовеки, навсегда, Принимаю с гордостью Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда!
…По вечерам, написав свои обязательные десять страниц (я писал в Серебряном боре «Генеральную репетицию»), я отправлялся гулять. Со мною неизменно увязывался дворовый беспородный пес, по кличке Герцог. С берега Москвы-реки мы сворачивали в лесную аллейку, доходили до троллейбусной остановки, огибали круглую площадь и тем же путем возвращались к реке. Я садился на скамейку, закуривал, «Герцог» устраивался у моих ног. Мы смотрели на бегущую воду, на противоположный берег. Справа стояла церковь – Лыковская Троица, – превращенная в дровяной склад, а слева расстилались угодия государственной дачи номер пять. Там жил, еще член Политбюро в ту пору, Д. Полянский. Именно его вельможному гневу я был обязан, как выразились бы старые канцеляристы, «лишением всех прав состояния». Вертеть головой, то направо, то налево – было чрезвычайно интересно.