— Кто? — Борис налил из графина воды и подал девушке.
— Что? — не поняла та, клацнув о стакан зубами.
— Родился кто? — улыбнулся Глебов.
— Мальчик! Она так радовалась, отгул хотела взять, чтобы внука встретить. Теперь больничный взяла. — Обычно собранная, уравновешенная Зинаида никак не могла успокоиться, перескакивала от одного к другому, путалась и не способна была ничего толком объяснить. — Борис Андреич, что же это такое?! Неужели это сойдет им с рук? Я в милицию не сообщала, — поспешила добавить она, — без вас ничего никому не говорила. И охранник молчит, дома отлеживается. Я звонила, он в порядке, только поясница болит. Говорит, сволочь какая-то по почкам врезала.
— Хорошо, Зина, успокойся. Ты все сделала правильно. И умница, что шум не стала поднимать, в милицию не кинулась. Сначала сами попытаемся разобраться.
— Да я бы, может, и кинулась. Но эти, когда смывались, предупредили: вякнешь — пожалеешь! Я трухнула очень, Борис Андреич.
— Зина, перейди, пожалуйста, на нормальный язык, — попросил Борис. — Все уже позади, мы продолжаем работать.
— После этих гадов не то что говорить — думать разучишься, — вздохнула секретарь. — Извините!
— Через двадцать минут жду главного инженера, коммерческого директора и начальника охраны. Пожалуйста, обзвони и предупреди. Разыщи где угодно, хоть из-под земли достань, но чтобы все были у меня. Вызови телефонного мастера.
— Уже вызвала.
— Молодец! — одобрил Глебов. — И, если можно, сделай кофейку, а?
Его помощница с готовностью кивнула и выпорхнула из кабинета. Успокоенная невозмутимым тоном, уверенная в своем начальнике, верящая в победу добра и справедливости. Ему бы такую веру! Глебов огляделся вокруг. Зиночка, конечно, порядок навела, но следы остались. Взломаны ящики стола, свисают телефонные шнуры, болтается на одной петле дверца шкафа, на столе высится груда растерзанных папок. Чтобы понять, кто за этим стоит, семь пядей во лбу иметь не надо. Баркудин! На память пришли слова зеркального тезки: затаиться — может, отойти — никогда. Но за руку не схватишь, этот стервец, как всегда, в стороне. Ничем не замаран, ни к чему не причастен, ни сном ни духом ни о чем не ведает. Ясноглазая сволочь в белых перчатках! Борис с досадой ударил кулаком по гладкой столешнице, резкий удар отозвался болью. Нет, так дело не пойдет, эмоции в подобной ситуации — дурной советчик. Здесь нужен холодный анализ: кто, почему и что делать. На первые два вопроса ответ есть, если поднапрячься, так и на третий отыщется.
— Борис Андреич, — в кабинет протиснулась с подносом Зина, — я всех обзвонила, предупредила. Через двадцать минут будут. И кофе приготовила — черный, полусладкий, как вы любите. — Она сняла с овального подноса чашку дымящегося кофе, блюдце с печеньем.
— Спасибо! Мастер когда появится?
— Во второй половине дня. — Секретарь замялась. — Борис Андреич, если ребята начнут расспрашивать, что случилось — молчать?
— Вы все понимаете верно, — с улыбкой ответил Глебов. — Людей будоражить не стоит, разберемся.
Девушка с готовностью кивнула.
— А уборщица работает через день, убиралась вчера утром. Так что не в курсе, — деловито доложила и закрыла за собой дверь.
Совещание вышло коротким. Народ подобрался понятливый, тертый, не робкого десятка. Боялись одного: не подставить людей, за которых чувствовали себя в ответе. Генеральный лаконично высказал свои подозрения.
— Баркудин?! — опешил Кирилл. — Гошка? — Коммерческого директора привел в «Стежку» за руку отец, диспетчер, который трудился с покойным Фроловым лет двадцать. Парень оканчивал институт, и старший Балуев, решив, что добра от добра искать негоже, рекомендовал младшего своему начальнику. Краснеть за сына не пришлось ни разу. — Георгий Баркудин? — повторил ошарашенный Кирилл.
— Вы с ним знакомы? — заинтересовался Глебов.
— В школе учились вместе. Гнида, каких поискать! Однажды в раздевалке я случайно услышал, как он хвастался перед дружком, что мужика прирезал.
— Эта информация нам ничего не дает, — спокойно заметил Данила Никитич, начальник охраны.
— Как знать, — задумчиво протянул Балуев, — как знать.
— Шантаж не годится при любом раскладе, — вмешался главный инженер. — Давайте лучше о своей проблеме пораскинем мозгами.
Пораскинули. Но толком ничего не решили. Договорились усилить охрану, быть начеку и держать язык за зубами, чтобы прежде времени людей не волновать.
— У меня дружок в частном агентстве, — сообщил Данила Никитич, — не последняя пешка, соучредитель. Бывший фээсбэшник. Башковитый мужик, надежный. Может, поговорить? Пусть возьмут нас под свое крыло?
Идея показалась разумной. На том пока и порешили. После обеда мастер наладил телефонную связь, слесарь заменил замки и привинтил оторванную петлю, Глебов привел в порядок документацию. И к вечеру воцарился полный порядок, а случившееся накануне стало казаться глупым, трусливым сном. В девять Борис щелкнул выключателем и переступил порог кабинета. Раздался звонок. Пришлось вернуться.
— Слушаю!
— Подумай, — тихо посоветовала трубка. И безучастно добавила: — Максимум месяц. — Спорить было не с кем: в ухо летели короткие гудки.
Вот ведь странно! Все время по дороге домой он размышлял не об этом угрожающем звонке, и не о наглости бандитских шестерок, и даже не о будущем «Стежки» — об удивительном, непредсказуемом, красивом человеке с именем, вырванным из школьного учебника по литературе. О человеке, похожем на других — две руки, две ноги, пара глаз и губы. Уникальном, единственном, неповторимом. Которого никогда не назвать своим. То, что случилось в отеле, было подарком судьбы. И ее насмешкой — над бестолковым, слепым, глухим одиночкой, прошляпившим свое счастье.
Он вошел в темную прихожую, к ногам бросился Черныш.
— Один да один — это уже двое! — ласково потрепал пуделя хозяин. — Правда, приятель? Пойдем, дружище, погуляем на сон грядущий. — Борис снял с вешалки кожаный плетеный поводок. В комнате зазвонил телефон. — Ну что, будем отвечать или плюнем и выйдем за дверь? — Пес не спускал с него черных внимательных глаз. — Молчишь, осуждаешь, что не спешу ответить? Совесть ты моя безъязыкая, — вздохнул хозяин, — ты еще упрекни, что, может, этот звонок о помощи просит, а я не тороплюсь.
Пес виновато опустил кудрявую голову.
— Да! — снял трубку Глебов.
— Борис Андреевич? — спросил женский голос.
— С кем имею честь? — сухо поинтересовался абонент.
— Это Любовь Ивановна, дочь Ивана Ивановича, который работал мастером в вашем институте. — Борис вспомнил золотые руки, хохляцкие поговорки, откровенный разговор за самоваром и плеск жереха по воде, закат. На душе стало тревожно. — Отец умер. Завтра похороны. Он много о вас рассказывал. — На том конце провода зависла тяжелая пауза. Она давила на голову, вызывая боль. — Вы придете?
— Да, конечно, обязательно.
Женщина назвала адрес, куда подъехать, и, коротко попрощавшись, положила трубку. Иваныча знали многие, обзвонить надо всех — не до бесед. Да и о чем говорить? Речи нужны живым, мертвым — тихая память. Не спуская во дворе глаз с Черныша, Борис думал о том, как скуп человек на добрые слова при жизни и как щедр, когда сказать их уже некому, только — о ком.
Иваныча хоронил почти весь институт. Кроме директора, его широкая мясистая физиономия не мелькнула нигде. Впрочем, Глебову было не до поисков. Глядя на неподвижное строгое лицо с закрытыми глазами и уникальные руки, помогавшие прежде не одной сотне людей и приборов, а теперь безжизненно лежащие одна на другой с вставленной между пальцев горящей свечой, Борис испытывал чувство вины. Не дослушал, не вник, недооценил — исповедь старого человека, у которого болела душа. Не за себя — за всех.
— Борис Андреевич, — рядом проявился бывший соратник, трус и карьерист, ныне занимавший его кабинет, Афанасий Крестовский, — Люба просила передать, что ждет вас на поминки.