– Что всё это значит? Как потеря может меня куда-то отвести?
– Давай узнаем, – загадочно улыбнулась Ягиня, сверкнув глазами. – Моя цена – твои слёзы.
Слёзы? Василиса нахмурилась. Что это вообще за цена такая? Ягиня вздохнула, запрокинув голову и продемонстрировав Василисе белые ровные зубы с удивительно ярко выраженными клыками. Серые глаза её глядели насмешливо. Наверное, для неё – тысячелетней – Василиса была не более чем неразумным ребёнком.
– Я заберу твои слёзы, и они отведут тебя туда, куда так рвётся твоя душа. Но для этого тебе придётся заново пережить прошлую боль, самые страшные твои воспоминания. Ты готова уплатить такую цену?
– Пережить? – удивлённо повторила Василиса. – Вроде как воспоминания?
– Воспоминания, – кивнула Ягиня. – Но будут они такими яркими, будто ты заново переживаешь прошлое. Все чувства, вся боль и страх будут реальны. Ты готова уплатить такую цену?
– Конечно! Грошовая цена за возвращение домой! – Василиса не могла скрыть радости, воспоминания, пусть и страшные, её не пугали. Пережила раз, переживёт снова.
И прежде чем Василиса успела среагировать, Ягиня двумя пальцами коснулась её лба, и Василису окутал золотой свет.
Солнечное летнее утро согревало просторную горницу. Мать сидела на лавке у окна и вышивала рубашки для деревенской ярмарки, а тринадцатилетняя Василиса у её ног дразнила рыжего кота клубком ниток.
– Можно я хотя бы в этом году пойду с тобой на ярмарку? – осторожно спросила она.
– Там опасно.
– Дуня рассказывала, что там музыка, танцы и угощения. Очень опасно!
– Дуне надо меньше болтать и больше тебя пороть, – усмехнулась мать.
– Дуня в отличие от тебя меня любит! – обиженно сказала Василиса.
Мать вздрогнула, чёрные запавшие глаза кольнули Василису, длинные худые пальцы сжали ткань рубашки.
– Никто не любит тебя так, как я, – с расстановкой сказала она. – Я ради тебя…
– …«пожертвовала всем», я помню. Но я уже большая, я могу сходить на ярмарку и постоять за себя, если что! – Василиса старалась звучать убедительно, но сердце зашлось от страха. Мать могла вспыхнуть в любой момент, но Василиса решила, что в этом году обязана попасть на ярмарку.
– Исключено, – твёрдо заявила мать. – Только я могу тебя защитить.
Василиса разозлилась, и клубок, повинуясь этой злости, в её руках вспыхнул. Кот зашипел и юркнул под лавку. Запахло палёной шерстью.
– Я сама могу себя защитить! – Василиса гордо продемонстрировала горящий клубок. Пламя, подчиняясь её воле, совсем не жгло ладони.
Пинок повалил её на землю. Клубок выскочил из рук и покатился по полу, догорая. Мать схватила резную прялку с лавки и хорошенько приложила Василису по спине. Василиса закричала, съёжилась и закрылась руками. А мать всё продолжала и продолжала колотить её прялкой, выплёвывая на каждый свой удар:
– Чтобы! Я больше! Такого! Не видела! Неблагодарная ты тварь!
Кости, кажется, трещали, хоть и выдерживали, но боль и без того была такой, что у Василисы потемнело в глазах, а крик очень быстро превратился в сдавленные стоны. Мать была жестокой, очень жестокой, но Василиса никак не могла усвоить эти уроки, снова и снова испытывала её терпение, пыталась что-то доказать и как-то изменить. Но ничего не менялось. И, наверное, никогда бы и не изменилось, но тогда, тринадцатилетняя, она ещё не могла этого понять, а потом раз за разом терпела боль и извинялась перед матерью за её же рукоприкладство.
Когда мать выдохлась, прялка полетела на пол и стукнулась о доски рядом с головой Василисы. Мать обессиленно рухнула на лавку.
– Проси прощения, – сказала она, стараясь отдышаться.
– Прости меня, мамочка, – всхлипнула Василиса.
– За что ты извиняешься? – голос матери не стал мягче.
Василиса продолжала лежать на полу, плакать, закрывая руками голову, словно боялась, что избиение начнётся снова.
– За то, что ослушалась тебя.
– Конкретнее!
– За то, – Василиса глотала слёзы, – что призвала чары, хотя мне того нельзя делать.
– Ещё.
– Что я неблагодарная дочь.
– Ещё.
Василиса не знала, что ещё.
– Ещё! – повторила мать громче.
– Я… я не знаю. – Василиса испуганно сжалась.
– За то, что разозлила меня! И заставила быть с тобой жестокой! – рявкнула мать, поднимаясь на ноги. – Боги! Боги, лучше бы я тебя не рожала! Слышишь? Лучше бы ты умерла!
Мать, пнув прялку, вышла из горницы. А Василиса ещё долго лежала на полу, захлёбываясь слезами и не в состоянии пошевелиться от боли. В тот день она поняла, что больше не может оставаться в этом доме.