— Апаи, кого мы съели? — схватил он старика за локоть.
Апаи заглянул в корзину Гирары и улыбнулся:
— Я же говорил тебе: все старики немного обманщики. И ведь подумай: ни у одного народа нет стольких воинов, которые, мне кажется, смогут общаться с миром мертвых.
И тогда Гирара призвал мертвых, и духи мертвых, погибших на Стеклянной земле, явились ему.
И Гирара встал среди своих воинов и сказал им:
— Мы не берем с собой стекло. Мы отпускаем кормчих, мы берем луки, копья и палицы, мы нападаем на же с той стороны, с которой они нас не ждут, и прорываемся к своим. Же навсегда испугаются нас.
Воины согласились и сказали:
— Но корзины хороши. Мы будем нести в них мясо врагов.
И Апаи обратился к ним:
— Вперед, девочки, на войну! Же не победят, мы победим.
Так поход тридцати за стеклом превратился в битву с же. И отряд Гирары выиграл эту битву и прошел к своим людям прямым путем, убивая столько врагов, сколько можно съесть на ходу или положить в корзину.
Старики остались довольны походом тридцати, и Гирара опять стал вождем всего нашего народа.
Вскоре после возвращения из похода плешивый Апаи умер. Перед смертью он сказал Гираре:
— Стеклянная земля оставила свой след.
Позже, когда в перерывах между войнами шла торговля с соседями, Гирара стал замечать, что его люди довольно часто расплачиваются не старыми деньгами — мелкими стеклянными шариками — а крупными осколками стекла. Но ему некогда было держать зло на своих воинов — ведь они хорошо воевали. Однако он велел собрать все крупные осколки и отправил воинов в поход, чтобы отдать обещанное вождю патачо. Кроме того, воины должны были забрать кости павших, чтобы похоронить их на земле отцов.
Еще позже Гирара заметил, что стал лысеть, и кожа его сморщилась. Заметно облысели и его товарищи по походу тридцати. В то время в нашем народе стало очень много плешивых, и не только среди тех, кто был в походе. И непонятно, можно ли верить покойному Апаи в причинах такой плешивости. Ведь все старики — немного обманщики.
Некоторые рассказчики говорят после всего этого, что Гирара умер молодым, но выглядел как глубокий старик и был совсем лысый. Но для нашего рассказа такой конец необязателен.
Вера Виноградова
ПОСЛЕДНИЙ РУССКИЙ
Он был стар, и матово-черную шкуру его уже посеребрила седина. Высоконогий, мускулистый, с прямой спиной и высоко посаженной головой на мощной шее, с острыми и длинными светлыми рогами, тур был необычайно красив, как бывает красив столетний могучий дуб, выросший среди тонких, чахлых берез. Вдоль широкой спины его шел узкий белый «ремень», кроваво-коричневые глаза от времени выцвели, побурели и сейчас смотрели устало и обреченно. Он стоял неподвижно около сосны, обросшей мхом и серебристо-серым лишайником, повернувшись крупом к пронзительному ветру, несшему с севера мелкую, колючую снежную крупу, которая отскакивала от жесткого ледяного наста и била его по ногам. Белесые тучи затянули горизонт туманной пеленой, и высокие темные ели, засыпанные снегом, упирались острыми макушками в седое небо. Оно тоже было старым, как и бык: шел 7145-й год от Сотворения мира.
Эта зима была двадцать первой в его жизни и, как и все остальные двадцать, суровой и голодной. Последние годы он был одинок. Это не беспокоило его — так принято, старики всегда остаются одни, но к августу он чувствовал непонятное раздражение в крови и неясную тоску. Он рыл землю копытом, негромко урча и фыркая, шел искать и не находил гнедых, рыжевато-бурых коров…
В дверь позвонили. Степан Андреевич с сожалением оторвался от экрана телевизора, откинул с колен шерстяной клетчатый плед и поднялся с уютного старого кресла, обтянутого коричневым рыхлым бархатом. От неподвижной позы ноги затекли, и теперь казалось, что сотни колючих иголочек впились в кожу. Степан Андреевич поморщился и пошел в прихожую открывать дверь.
На пороге, «дыша духами и туманами», стояла молоденькая журналистка. Степан Андреевич понял это сразу, поймав любопытный, заглядывающий в душу взгляд прозрачных голубых глаз и услышав щелчок диктофона.
— Ну зачем же так сразу? — возмутился он, покосившись на диктофон. — Может, я с вами и разговаривать не стану, а возьму да и захлопну дверь. Вы ведь меня не предупредили, что придете сегодня.
— Степан Андреевич! — округлила глаза журналистка, на мгновение превратив их в два бездонных голубых озерца, окруженных черными камышинками ресниц. — Я вам звонила на прошлой неделе. Вы, скорее всего, забыли.
— Забыл? Да о чем вы говорите! — снова рассердился он на журналистку, мешающую ему смотреть его любимую передачу «Прогулки в прошлое», но, увидев ее расстроенное лицо и потемневшую водную гладь синих глаз, согласился покорно: — А может, и забыл. С кем не бывает. Ко мне сейчас много ходят. Вот вчера из «Рекордов Гиннесса» приходили. Я теперь всем интересен стал, как живое ископаемое, — он открыл дверь пошире и отступил на шаг, приглашая жестом входить и не обижаться на старика.