Полковник взглянул на Урри.
— Все сказанное выше написано мной.
— И?
— И я считаю, что так оно все и есть.
— Молодец. Стало быть, едем дальше…
Допрос продлился намного дольше предыдущих.
Урри ожидал новой клоунады с больничной палатой. Но нет. Камера была все та же, по ней все так же ползал луч света, укоряя за до сих пор не сдержанное обещание.
К счастью, на столе опять был лист бумаги, прикрепленный к стеклу, и утопленный в гнезде карандаш. Пообедав — еду подали сразу по возвращении — Урри решил приняться за стихи. Для начала он с полчаса провел в кресле-качалке. Не размышляя о разном, как обычно; напротив, стараясь успокоить и очистить ум. Когда треск рацио стих, Урри осторожно поднялся и пошел к столу.
Сел. Взял в руки стеклянный планшет. Негромко звякнули цепи.
Человек — луч света (как ни крути, а это так). Луч света виден только на препятствиях — будь то рой пылинок, которые и позволяют увидеть собственно луч, или стена, превращающая луч в тушканчика. Так и человек…
То есть стих, собственно говоря, был готов. Дело оставалось за малым — нанизать эти мысли на тонкий луч рифм. Урри ждал, когда начнется процесс их рождения, но дождался он другого. В камеру снова пришел врач. Что было интересней — сопровождал его вчерашний бородатый. В халате, со стетоскопом на шее. Короче, ряженый под коллегу.
— Добрый вечер, — сказал врач, усаживаясь в кресло-качалку.
— Здравствуйте, — ответил Урри. Развернуть стул он не мог (ножки прикручены), и ему снова пришлось принять неудобную позу.
Бородатый тем временем, не проронив ни слова, уселся на диван.
— Не помешали? Я вижу, вы хотели что-то писать?
Урри покраснел.
— Нет-нет, ваш визит вполне кстати.
— Вам так кажется?
— Да. А вам — нет?
— Не знаю. На вашем месте я бы задумался над явной несуразностью частых визитов врача. Учитывая, что вы считаете себя заключенным.
Ага, подумал Урри.
— Не вижу противоречия.
— Отчего же?
— В наше время каждый школьник знает про игру в злого и доброго следователей. В таких условиях раскалывать старым добрым приемом можно разве только… орехи, — Урри захохотал.
Врач улыбнулся. Бородатый достал из нагрудного кармана карандаш и блокнот, что-то записал.
— То есть вы полагаете мои посещения методом допроса версии два-ноль?
— Что-то вроде того.
— Жаль. Мне, как врачу, крайне важно вызывать у пациента доверие. А при такой постановке вопроса это совершенно невозможно, как я полагаю.
— Напротив, — сказал Урри. — Врачи, признаюсь, вызывают у меня гораздо меньше доверия, чем следователи.
— Почему?
— Да потому, что следователи гораздо честнее. Врач, в силу особенностей профессии, всегда должен делать вид, что все знает. Хотя на самом деле чаще всего знает он совсем немного. Следователь же ничего не знает и не скрывает этого.
— Однако, — бородатый покачал головой и снова что-то записал.
— Согласен, — сказал врач, бросив взгляд в сторону коллеги. Потом повернулся к Урри: — Ваши построения на удивление логичны.
— Спасибо.
— Тем страннее читать ваши книги, полные очевидных несоответствий.
Это было похоже на ощущения от пощечины — хотя Урри никогда и не били ладонью по лицу. Он потерял равновесие, так что чуть не свалился со стула. В голове зашумело.
— Простите?
— Давно уже простил, — врач поднялся с кресла, и тут Урри заметил у него в руках книгу. Врач подошел и положил ее на стол:
— Почитайте.
— Спасибо, но я в курсе того, что там написано. Да и не далее как пару часов назад наиболее удачные отрывки мне любезно зачитывал полковник.
Бородатый охнул. Врач повернулся к нему и развел руками — мол, что и говорить, случай крайне тяжелый.
— Все-таки почитайте. Вдруг найдете несоответствия. А завтра мы с вами обменяемся мыслями на это счет. Идет?
Урри подумал. Он начал догадываться, к чему идет. Но ничего не сказал. И так слишком много карт было уже раскрыто.
— Хорошо.
— Вот и хорошо.
«Таким образом, крушение Евроатлантической Империи и неразрывно связанного с ней Большого Полумесяца не было рукотворным. У этого события имелись глубинные, естественные, объективные причины — и мы должны о них знать. Хотя бы для того, чтобы избежать подобной катастрофы в будущем. Сейчас, когда Эфиопия доминирует на Восточном побережье Африки и продолжает благодатную экспансию на север, запад и юг, мы должны с особенным вниманием изучать историю цивилизаций, занимавших центральные позиции в мире и потерпевших крушение. Зачем — объяснять, думаю, излишне.
Контекст всех крушений одинаков. И он, безусловно, содержал в себе элементы самоубийства. Коллективный разум, постигавший бессмысленность дальнейшего существования — после того, как все возможные цели достигнуты, подвиги совершены, препятствия сокрушены, — неумолимо двигал государства, союзы, общества к катастрофе. Которая, если внимательно вглядеться, всегда имела вид добровольного ухода со сцены для того, чтобы дать другим попробовать свои силы.
Примитивный анализ обычно говорит о массовом помешательстве — будь то нефтяная катастрофа, о которой мы так подробно сегодня говорили, или, скажем, гибель Римской империи, которые мы не раз приводили в пример. Можно вспомнить Древнюю Персию, можно — Советский Союз. Во всех случаях действия как руководителей, так и рядовых граждан кажутся безумными. Безусловно, наращивание производства автомобилей или построение „энергетических сверхдержав“ в период истощения углеводородного топлива представляется поразительно близоруким. Немыслимым кажется параноидальный страх перед спасительным рецептом атомной энергетики — не только испытываемый обывателями, но и культивируемый „лучшими умами“ человечества (каковое эти „лучшие умы“ неизменно отождествляли с „белой костью“ или „солью земли“, бросая людям с другим цветом кожи лишь объедки политкорректных квот). Еще более диким видится тот факт, что грядущая катастрофа, вроде бы осознаваемая теми, кому она грозила в наибольшей степени, становилась не столько предметом приложения коллективных усилий по борьбе с ней, сколько объектом развлечения, всего лишь очередным штампом в торжественном комплекте сюжетов, используемых мастерами „показного дела“.
Однако эти оценки (безумный, близорукий, дикий) основываются на предположении, которое явно не выражается, а потому и прячется от примитивных аналитиков. На предположении о том, что коллективный разум безусловно стремится к продлению существования своего носителя. И только в этом направлении должна работать логика коллективного разума. Любое же отклонение воспринимается как свидетельство коллективного безумия. Предположение это — о безусловном стремлении к выживанию — кажется неочевидным. Зато очевидной выглядит полная невозможность того самого коллективного безумия — по той простой причине, что норму от сумасшествия отличает всего лишь количественная оценка. Нормальной считается точка зрения, разделяемая большинством. А поскольку эта точка зрения, естественно, и воспринимается как коллективная — массовое помешательство становится невозможным просто по определению.