Таким образом, мы пришли к выводу, что коллективный разум всегда нормален. После чего с неизбежностью приходим к выводу о том, что явления вроде упомянутых выше являются всего лишь сознательным для коллективного разума (но почти всегда бессознательным для общества и его отдельных членов) движением к самоубийству.
По той же тропке силлогизмов прошелся и Доминик Ширл, чешский радикальный мыслитель, ставший идейным вдохновителем реально существовавшей группы „Родовспоможение“ (часть деятельности которой — не имеющей никакого отношения к Доулу и Токио — мы привыкли называть „завершающим этапом“ работы группы „Темная ночь“). Впрочем, он не тешил себя надеждой на то, что является творцом истории. Каждое убийство человека, занимающегося работой над тем или иным аспектом нефтяной проблемы, казалось ему всего лишь простым проведением в жизнь исторической воли. „Я делаю это не для них, я делаю это для себя“, — писал Ширл своему ближайшему другу, биатлонисту Свенссону (застрелившему норвежского изобретателя, предложившего суррогатную зажигалку на кишечных газах). „Я иду той же дорогой, что и другие. Но я иду с открытыми глазами“».
Урри остановился, помассировал уставшие (в камере был полумрак) глаза. Нет, его не мучили сомнения. Несоответствий в его книге не было, он знал это твердо. И не настолько дорожил Урри своим текстом, чтобы с наслаждением перечитывать его заново, от корки до корки. Просто его совершенно неожиданно решили испытать одиночеством. Врач солгал. От него Урри такого не ожидал, отчего делалось вдвойне обидно. Прошло уже более суток с того момента, как врач и бородатый ушли. С тех пор Урри не видел ни одного человека. Ему не приносили еду, никто не приходил за парашей (в комнате смердело). Естественно, возникло мерзкое ощущение потери ориентации во времени. Для того чтобы снова найти точку опоры, Урри и стал читать. Помня, что на страницу у него обычно уходит примерно минута. Однако хорошо знакомый текст читался быстрее, и Урри прикинул, что сейчас страница стоит секунд тридцать — сорок. Таким образом он и отмерял время. Иногда делая короткие паузы, чтобы передохнуть. При этом он считал про себя, по возможности старясь придерживаться секундных интервалов.
Урри досчитал до ста, глядя на дверь и покачиваясь в кресле. Он уже собирался продолжить, как за дверью раздались голоса. Сутки тишины (до бесед с собой Урри еще не созрел) обострили слух.
— Послушайте, это смешно! — Урри узнал врача.
— Нельзя, — шепотом, бородатый.
— Я обещал.
— Ничего, он вас простит. У него нету выбора.
Раздались звуки борьбы, что-то стукнуло прямо в дверь камеры. Урри догадался, что бородатый не пускает к нему врача.
— Убери руки!
— Нельзя. Он еще не созрел. Вы его недооцениваете.
Еще одна обида — оказалось, что врач его недооценивает.
— Думаете?
— Уверен.
— И что, до пятницы будем его мурыжить?
— Придется.
— Жаль.
Почему, подумал Урри. Ведь я хотел всего лишь помочь.
— Стало быть, пятница, — сказал полковник, глядя на стоявший справа от него настольный календарь.
— Стало быть, — согласился Урри. — Я уже два дня не ел.
— Я тоже, — сказал полковник, поднимаясь из-за стола.
— Неправда, — сказал Урри.
— Неправда, — согласился полковник. — Но что это меняет? — Он уже стоял рядом с Урри.
— Ничего, — сказал Урри, прикидывая, куда его ударит полковник для начала.
Тот не спешил. Заложил руки за спину, покачнулся — с пяток на носки, потом обратно.
— Почитаем?
— Отчего бы не почитать.
Полковник вернулся за стол.
— Стало быть, читаю. — Он открыл книгу ближе к концу, там, где виднелась последняя закладка. Урри попытался угадать, о чем пойдет речь. — «Нелепа сама постановка вопроса. Уничтожение одного, десяти и даже сотни профессоров и прочих докторов от философии не способно остановить научно-технический прогресс», — полковник сделал паузу. А Урри тем временем самодовольно отметил, что угадал. — «Это объективное явление, движимое гигантскими силами, и никакая террористическая — если называть вещи своими именами — организация не способна им противостоять. На место убитого всегда могут прийти новые люди, не менее талантливые. Скорее, наоборот — если принять во внимание традиционную консервативность академической среды. Это, кстати, четко представлял себе Ширл, о котором мы уже писали выше. Увы, отечественная историография старается привить обществу совсем другую точку зрения, которая стала бы фундаментом сомнительных построений. Но давайте зададимся простым вопросом — могла ли, скажем, смерть Оппенгеймера спасти жителей Хиросимы и Нагасаки?»— Полковник снова остановился, словно бы действительно давая присутствующим время поразмыслить над этим вопросом. — «Нет. Точно так же не могла смерть нескольких ученых предотвратить энергетическую революцию и привести пропитанный нефтью мир к катастрофе, если бы коллективный разум, правящий этим миром, сам того не хотел. А он хотел. Почему? Да потому, что исторические цели, стоявшие перед белой цивилизацией, уже были решены. Причем — будем честны — решены „на отлично“. Белая цивилизация поставила на колени весь остальной мир, она справилась с проблемой чудовищных войн между странами, являвшимися ее частями, она, наконец, разобралась с деспотическими режимами, проросшими из семян, посеянных некоторыми ее неосторожными мыслителями. После чего для белых закончилась история, как о том и сообщил нам прозорливый японец», —полковник сделал паузу и сосредоточенно нахмурился. Урри самодовольно подумал о том, что полковник понятия не имеет о том, что ж за японец имеется в виду. Надув щеки и с шумом выдохнув, полковник прочитал последние два предложения: — «Таким образом, группа „Темная ночь“, даже еслибы она существовала, не могла сотворить Великий Переворот, как то утверждается в наших учебниках, и — добавим для ясности и справедливости — как не сотворила его группа „Родовспоможение“, члены которой действовали исключительно в личных целях. Белая цивилизация сама уступила нам место, а нефть была всего лишь удобным поводом». Конец, стало быть, цитаты.
Немного помолчали. Полковник устало смотрел на Урри. Тот на всякий случай считал про себя.
— Ты в армии-то служил? — спросил полковник, когда Урри дошел до двадцати двух.
— Нет.
— Оно и видно. А я служил.
— Оно и видно.
— Ничего тебе не видно, — констатировал полковник и снова встал. — Ты все это написал?
— Я.
— А зачем?
Урри задумался на секунду:
— Я помочь хотел. Правду рассказать.
— Правду, стало быть. А что есть правда? — спросил полковник и осекся.
Урри улыбнулся:
— Ну, вы и замахнулись.
Полковник подошел к нему:
— Нет, я еще не замахнулся. Ща, стало быть, замахнусь.
— Стало быть, зачем? — спросил Урри.
В ухо.
Больно. Свалился на бок.
— Я. Тебе. Уже. Говорил. — Полковник делал длинные паузы между словами, придавая последним максимальный вес. — Во-первых. Не. Шути. Меня. — Он обошел стул, ухватил Урри за шнуровку смирительной рубашки. — Во-вторых, — крякнув от натуги, полковник вернул Урри на стул. — Здесь. Вопросы…
— Задаю я. То есть вы. Стало быть, помню.
В то же ухо. Вдвойне больнее.
Но Урри удержался на стуле. Это почему-то казалось нужным.
— Стало быть, протокол ведется. «Темная ночь» никогда не существовала. Так?
— Так.
Урри получил первую в жизни пощечину. Оказалось — не так это страшно.
— В школе преподают туфту. Так?
— Так.
Вторая пощечина.
— Памятники стоят выдуманным людям. Так? Сообразив, что новые удары следуют после его слов, Урри решил помолчать. Не то чтобы надеялся. Просто забавной показалась такая мысль.