— Ничего, — утешал Вась-Вась, — черняшкой блевать, это дело терпимое. Шахтеров, вон, углем срать заставляют; кровища рекой, жопа в клочья. Благодари, что ты в нефтянке.
Кого благодарить — не уточнял. Это так, фигура речи…
— Илай, — прошептал Эйнар, тыча Илью под ребра. — Колеса нужны?
Вот что было удобно, так это обратное смешение языков. В мультинациональном пространстве лагеря без единого средства общения было не обойтись. «Если бы его не существовало, его стоило бы придумать», как-то так.
Илья, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.
— Грибы еще есть, — не отставал Эйнар. — Немного. Бери.
Илья снова хотел отказаться, Но передумал. Кто знает, когда в следующий раз удастся пополнить запас.
— Грибов бы взял, — пробормотал он вполголоса.
Нимаэль резко повернул к ним морду. Ноздри его жадно раздувались, вынюхивая намерения.Илья уставился в песок, потушил мысли. Как лампочки.
Нимаэль взмыл вверх.
— К насосам, шваль!
Блестящие бока гигантских цистерн слепили глаза отраженным рассветным золотом. Когда-то черным золотом люди называли нефть. И ошибочно считали этот капитал своим. За ошибки, как известно, приходится платить.
— Ты, Илюха, дурачок, — бесстрастно сказал Вась-Вась, увязая в глубоком песке. — Ты все перестроиться никак не можешь, по-старому рассчитываешь. На войне как на войне, слыхал такое?
Илья промолчал. Неохота было расходовать энергию на старый спор. Вась-Вась считал, что Илья тратит силы и средства впустую, гоняется за луной, как любили говорить американцы. Силы и средства были тесно завязаны друг на друга: единственной валютой в лагере была жратва. Единственным источником жратвы — пайки. Разумеется, собственные.
Что же до луны…
Ручка насоса заедала, цеплялась за что-то, словно запиналась на полдороге. Илья ругнулся про себя. Плакала норма. Вот ведь дерьмо. Он с тоской взглянул в небо, где крылатые чертили фигуры высшего пилотажа. «Ключ разводной дайте», — мысленно обратился он — безадресно, не имея в виду просьбы. Он знал, что произойдет, если попросить на самом деле. «Зубами, — обрадованно скомандует Нимаэль. — Зубами, тлен!» И станет ловить свой нехитрый кайф, пока Илья будет давиться кровью.
Идеологическая подложка — выпитая планета, слезы земли, оскверненный дар — теряла значимость, преломляемая в желтых глазах крылатых. В ухмылке Нимаэля ясно читалось торжество и сладострастное удовлетворение. В такие минуты Илья не мог избавиться от подозрения, что все это, весь сценарий развития события на самом деле был не чем иным, как изощренной подставой. Что их заманили к точке невозврата, как слепых щенков. С затаенным блеском в глазах подождали, когда щенки вылакают подставленное молоко, а потом с наслаждением окунули в наделанные кучи.
«Так они ж враги», — не понимал Вась-Вась. В смысле: понятное дело, что радуются. Именно. Враги. А где друзья?
«Конец времен», — сказал тогда Вась-Вась печально и значительно. Мол, поздно теперь, поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. Никто ничего не объяснит. Надо было раньше.
Насрал — подчищай. Растратил чужое — плати.
И изменить ничего нельзя.
Сверкающая цистерна высоко вздымала необъятное брюхо. Стальные лапы-трубы разбегались в разные стороны и впивались в песок. Насос скрипел — неровно, с заиканием. Солнце жарило все сильнее, вдобавок кто-то из крылатых поднял сильный ветер — то ли в качестве дисциплинарного воздействия, то ли просто развлечения ради. Песок летел в глаза и хлестал по щекам; лица жалко сощурились, перекосились, головы втянулись в плечи. Наверху, за драной занавеской облаков оглушительно прогрохотали копыта. «Что они здесь забыли?» — отстраненно удивился Илья. Всадники что-то зачастили туда-сюда: то поодиночке, то парами, то, судя по звуку, всей четверкой. Казалось бы, свою работу они выполнили уже давно… Впрочем, кому интересно, что именно Илье казалось…
«Sanctus, sanctus…», [1]— завел Нимаэль, раздувая ветер до небольшого шторма. Скрип насоса перестал быть слышен за шелестом песка. Люди постягивали майки, обмотали лица. Обезличились.
Илья размял затекшие плечи и перехватил рукоять.
Откуда Эйнар добывал кайф, уму непостижимо. Уж явно не в несуществующей лагерной аптеке. Колеса, аспирин, пластыри, йод. Откуда? Эйнар загадочно поднимал бровь. Ворошилась дикая надежда: еще не все, еще не все, а насчет «нельзя изменить» это мы еще посмотрим… Надежда потухала с началом нового дня, песок скрипел на зубах, а желудок скручивало от голода под гнусавый аккомпанемент Нимаэлева «Sanctus».
Собственно кайф Илье был по барабану, но глюки давали возможность видеть Ленку.
«Если бы это и правда была война, — подумал Илья, — мне было бы за что сражаться».
Но сражаться надо было раньше. Просто мало кто знал, за что и с кем.
Плечо свело судорогой. Илья распрямился, осторожно покрутил шеей.
По направлению к баракам бежал живой факел. Пламя летело по ветру, как плащ.
Хорошо взялось, автоматически отметил про себя Илья.
Человек бежал отчего-то молча, словно огонь не доставлял ему ни малейшего неудобства. Через полминуты силуэт полностью растворился в песчаной взвеси, поднятой ветром. «Для тушения пожаров используют песок», подумалось глупо.
— Дурачок, — глухо, сквозь майку, закрывающую рот, произнес незаметно подошедший Вась-Вась, и Илья вздрогнул, подумав, что тот снова говорит о нем.
В темноте барака чувства притуплялись. В мозгу происходило короткое замыкание, и все начинало казаться обыденным, терпимым, почти нормальным.
— Зачем все должно быть так? — лениво сказал вслух Илья. — Фашизм-то сразу зачем? Можно же было и по-другому.
Вась-Вась не ответил — похоже, уже отрубился. С нар слева раздался смешок.
— Ты, видимо, не был очень религиозным человеком, да, Ил?
Даже после обратного смешения русские имена давались иностранцам тяжело. Илья привык к переиначиванию, не придирался и не поправлял.
— Вот именно, — сказал он, повернувшись на голос. Как звали мужика? Майк? Мик? — Вот именно, не был. Без меня меня женили, поговорка такая есть, знаешь?
— Я другую знаю. «Незнание закона не освобождает от ответственности», — невидимый сосед снова хмыкнул. — Слышал?
— Кончай трепаться, парни, — подал голос Вась-Вась. — Спать давайте.
— Не трынди, — сказал Илья Майку. — Это не мой закон. Я на царствие небесное не подписывался. Свобода воли где ваша хваленая?
Майк (или Марк?) хмыкнул:
— У меня сын восьмилетний, когда думает, что его несправедливо обижают, тоже заявляет: «А зачем вы меня родили? Я не просил!» Так и ты.
— А что ж ты его обижаешь-то несправедливо? — насмешливо спросил Илья.
Майк снова хмыкнул:
— Детей, судя по всему, у тебя тоже не было.
— Хорош языками чесать, — рыкнул кто-то. — Устроили клуб, тоже…
Но Майк уже тоже завелся:
— Ты, значит, весь в белом, ни на что не подписывался, ни в чем не виноват. Это другие пусть отдуваются, а ты ни при чем.
— Никто не должен отдуваться! — крикнул Илья. — Никто! Кому это надо, зачем? Дары растратили… Нефть высосали, катастрофа вселенская… Вон ее тут сколько, нефти. Из ниоткуда, из воздуха… Им же пальцами щелкнуть, все перезапустить; на кой этот цирк исправительно-трудовой?
Скрипнули нары. Голос Майка прозвучал приглушенно, как будто он с головой накрылся одеялом.
— А ты заяви протест, — сказал он апатично, внезапно утратив к разговору всякий интерес. — Как вон сегодняшний орел. Облейся да чиркни спичкой. Сразу поменяешь мировой порядок. Совесть народная, млять…
В мозгу снова перемкнуло. Все вернулось на круги своя. Дико, мерзко. Нельзя быть в белом с черными руками. А наши руки зачернели так, что их не отмоешь никаким мылом.
— Спи, Илюха, — негромко сказал Вась-Вась. — Чего ты? Живы будем — не помрем.