— Интересно. Продолжай. — Он подпер рукой шишковатый лоб.
— Допустим, несмышленый парень украл кусок хлеба. Он нарушил закон — воровать нельзя, еще с пеленок внушают — это нехорошо. А что ему делать, если он, как любой белковый организм, должен питаться, чтобы жить? Я не говорю — он ограбил банк. Нет. Он взял несчастную засохшую булку, дабы утолить голод. И что происходит?
Мы его хватаем и препровождаем в суд, там бедолага получает год и отправляется за решетку, где и вершится его начальное обучение уголовщине. Мы выполнили свои обязанности. А парень? Отсидев, он украдет опять, ибо не может питаться воздухом и ночевать, свернувшись клубочком, в кабинках общественных туалетов.
Он ворует не потому, что ему это нравится, а потому, что иначе умрет от голода. С протянутой рукой не встанешь у алтаря, статья 20 — опять год тюрьмы за попрошайничество. В парке на скамейке спать не будешь. По распоряжению городских властей участился график работы поливальных машин, чтобы и это пристанище бездомных не успевало просыхать. Так что же остается делать? Воровать. Только после тюрьмы, будьте уверены, он повысил свою квалификацию и понял: из-за черствой горбушки рисковать нет смысла.
Когда он «натаскается» и из щенка превратится в молодого зубастого волка, станет озлобленным, ни во что не верящим и жестоким, жестоким ко всем, потому что, ослепнув от злобы, не ведает, кто виноват, вот тогда его акции поползут вверх. Он начнет карабкаться по лестнице преступной иерархии, и странное дело: чем выше поднимется, тем меньше риска попасть на скамью подсудимых. Все меньше то, чем он занимается, будет похожим на обыкновенную уголовщину, до тех пор, когда в какой-то определенной точке он перестанет вообще быть бандитом в нашем понимании, а станет респектабельным боссом, стоящим во главе треста, синдиката, концерна.
— Подожди, — жестом прервал Кребс. — Ты залез в такие дебри, из которых, как из сельвы, трудно найти дорогу назад. Приходится только удивляться, как можно было с такими убеждениями пойти в полицию.
— Сейчас это действительно представить трудно. Как вы говорите, прежде чем залезть в дебри, я долго блуждал вокруг, а издали мне все казалось милым и романтичным. Когда же я углубился в чащу, то вместо райских кущ обнаружил смрадное болото, кишащее ядовитыми тварями, и начал увязать в нем, увязать по всем правилам — чем больше дергался и размахивал руками, тем глубже погружался.
— Я правильно понял тебя — ты не хочешь служить в полиции? — спросил Кребс. — Ты разочаровался в деле, которому хотел посвятить жизнь?
— Правильно. И не только в полиции, а в любом государственном учреждении. И не только не хочу, но и не могу.
— Как же ты будешь жить? Давай перестанем философствовать и витать в облаках — спустимся на землю. Как ты собираешься жить дальше?
— Не знаю. Ни денег, ни планов. Ничего.
— Это не ответ. Главное в твоем положении не терять голову. — Он горько усмехнулся. — Бери с меня пример. Хотя, кроме кучи долгов, у меня есть еще, правда, уменьшенное вдвое, но все же жалованье. И семья, — он тепло улыбнулся, — ответственность за нее придаст силы даже тогда, когда они иссякнут.
— Я думаю, мне лучше — у меня нет семьи, — сказал Грег. — Иначе она связала бы меня по рукам и ногам и тяжелым камнем потянула ко дну.
— Хорошо. — Кребс встал, подошел к креслу, в котором сидел Фрэнк и остановился напротив. — У меня есть тысяча долларов. Да, одна-единственная заветная бумажка, я берег ее, чтобы отдать Стиву на обзаведение, когда он вернется с войны. Но, — он вяло махнул рукой, — я дам ее тебе. Не перебивай. Постарайся использовать эти деньги как взнос, задаток или пай в какую-либо частную детективную контору. Ты способный мальчик, умеешь и любишь трудиться. Будь я владельцем подобного заведения, взял бы тебя не раздумывая. В первую очередь обратись к старине Бартлету. Понадобятся рекомендации — ссылайся на меня. Я хоть и в опале, но большинству-то ясно — вины за мной нет. Я позвоню ему завтра. Вот так.
— Я не могу принять этой жертвы. — Фрэнк поднялся. — Спасибо. У вас больная невестка, маленький внук, долги. Нет. Да и вряд ли это выход из положения, денег я не возьму.
— Не надо патетики. Никакая это не жертва. Когда заработаешь — вернешь. Я как-нибудь перебьюсь. Слушай меня внимательно, не спорь и не перебивай. — Из шкафа Кребс вынул книгу, открыл ее и достал банкноту. — Держи и сделай, как я рекомендую. Уверен, из тебя получится прекрасный сыщик, все данные для этого имеются.
Была глубокая ночь, когда Грег покинул квартиру наставника. Он, глядя под ноги, медленно спустился по обшарпанным ступенькам вниз, машинально, растопыренной ладонью открыл дверь, жалобно занывшую пружинами, и вышел на темную пустынную улицу. Знобко передернул плечами, запахнул макинтош, глубоко засунул руки в карманы и, слегка сгорбившись, быстро зашагал к главной магистрали.
Прохожих в этот поздний час не было. Проехал, позванивая мусорными контейнерами, грузовик, оставив за собой вонючее облачко сгоревшего соляра, шмыгнул в подворотню грязный облезлый кот. Где-то вверху хлопнула оконная рама.
На углу Фрэнк в раздумье остановился.
Улицу пересекал залитый холодным светом, безлюдный проспект. Изредка проносились машины, отражая в глянце лака огни рекламы и названия ночных увеселительных заведений. Грек постоял немного, повернул направо и неторопливо побрел вдоль витрин. Он хотел собраться с мыслями и хотя бы в общих чертах прикинуть, что же ему предпринять в первую очередь.
Неожиданно резко распахнулась, задребезжала стеклами, стукнув о стену ручкой, узкая дверь. На мгновение из помещения выплеснулась наружу волна музыки, а затем, очевидно, получив пинка от вышибалы, вывалился, суматошно размахивая руками, человек без шляпы, в распахнутом пиджаке и, потеряв равновесие, шлепнулся на обочину. Дверь тотчас захлопнулась, стало тихо, лишь что-то плаксиво бормотал пытавшийся встать на четвереньки гуляка. Наконец ему это удалось, он, упираясь ладонями в грязный асфальт, замотал головой и начал икать. Фрэнк с брезгливостью обошел забулдыгу, пересек проспект и остановился у полукруглой высокой арки, где над широкой двустворчатой стеклянной дверью голубела неоновая надпись «Казино».
«Хорошо бы выпить чего-нибудь горячего», — подумал он, опустил воротник плаща и решительно направился к входу.
В небольшом холле на него пахнуло запахом конфет, табачного дыма, духов и еще чего-то густого и крепкого, напоминающего аромат хорошего кофе. Он отдал плащ длинному, как шест, швейцару в огромной круглой фуражке с большим суконным козырьком и по застланной красной дорожкой пологой лестнице поднялся на второй этаж.
В нише с белыми колоннами располагался поблескивающий кофеваркой и бутылками бар, чуть дальше, за тяжелыми портьерами, из-за которых слышались негромкие голоса, были комнаты, где стояли столы с рулетками. Время от времени оттуда доносились голоса крупье, гудение рулетки, щелчки падающего шарика и отдельные возгласы.
Грег оперся локтем на стойку и попросил кофе с коньяком. Еще с того времени, когда он попал в дом к Кребсам, Фрэнк совершенно не употреблял спиртного, исключение составляло разве пиво, и то одна-две кружки в очень уж жаркие дни во время хорошего обеда. Последнее при суетливой полицейской жизни, да и при не таком уж солидном достатке он мог позволить себе не чаще раза в месяц.
Бармен, высокого роста, плечистый красивый негр с выпрямленными химреактивом волосами, в квадратных очках, в ослепительно белом кителе с шелковой, в голубую полоску бабочкой под воротником, поставил перед ним чашечку с кофе и рюмочку с темно-коричневым напитком.
Грег поднес ладони ко рту, подышал на них, нервно потряс головой, взял в одну руку чашку, а в другую рюмку и вылил коньяк в кофе.
После первых же глотков словно теплая волна прокатилась по телу. Фрэнк постоял, допил кофе, бросил на подносик деньги и направился по галерее в конец коридора. Там находился небольшой квадратный зал. На полу толстый пушистый ковер, по углам низенькие широкие кресла, рядом с которыми пепельницы — круглые блестящие шары на тонких металлических ножках. В зал выходили три двери с нарисованными вверху единицей, десяткой и двадцаткой, что означало цену одной фишки: доллар, десять или двадцать. Он отодвинул портьеру первой двери.