Глава XIV
Окончание истории, рассказанной Грегом доктору Эдерсу
Расставшись с доктором Эдерсом у выхода из кафе, Грег, покачиваясь, побрел по тротуару к центру. Мимо проносились шикарные лимузины, обдавая прохожих едким запахом выхлопных газов. На углах улиц торговали цветами. За зеркальными стеклами витрин сверкали самоцветы и золото, струящимся водопадом переливались дорогие меха, лежали горы одежды и деликатесов. Продавцы газет охрипшими голосами выкрикивали очередные сенсации огромной и богатой страны.
На пыльном и заплеванном тротуаре сидел, поджав босые грязные ноги, старик пуэрториканец. Сквозь прорехи в ветхом пончо проглядывало худое, давно не мытое тело. Заскорузлыми пальцами он выуживал из ржавой помятой жестянки гнилые помидоры с осклизлыми макаронами и отправлял их в рот. Впалые щеки, покрытые седой щетиной, были перепачканы томатом.
Из открытого настежь канализационного люка, как чертик из коробочки, выглянул круглоголовый кудрявый негритенок. Захлопал длинными ресницами, показал кому-то язык, состроил рожицу и исчез так же неожиданно, как и появился. Крохотная девчушка в розовом платьице, с бантиками в льняных волосах, размазывая кулачками слезы по румяным щечкам, горько плакала. У ее ножонок расплывался на горячем асфальте стаканчик с мороженым…
«Сама природа, — думал Грег, — сотворила мир так, что все люди смеются и плачут одинаково. Всем им должна быть свойственна независимо от расы, национальности и места обитания одна и та же боль и радость. Но и сюда, казалось бы, в очень личную и сокровенную область, грубо вломился человек со своими новыми законами. И вот вопреки природе и смыслу одни люди стали смеяться над болью других. Несчастья одних стали у других вызывать радость и злорадство, что не их постигли эти беды. Падших начали унижать еще больше, споткнувшихся — безжалостно сшибать с ног, ослабевших — добивать окончательно, втаптывать в грязь самое великое творение природы — гомо сапиенса — с его пусть маленьким, но все же человеческим достоинством. Так о каком же боге и милосердии может идти речь в этом ужасном обществе взаимной вражды?»
«Эдерс прав, — подумал Грег. — Какое дело разжиревшим фирмачам до обездоленных, добывающих пропитание в помойках и мусорных баках. Им начхать, что людям, гомо сапиенсам, нечего есть, негде приклонить голову, нечем прикрыться от холода. На всех открытиях Смайлса придется поставить жирный черный крест. Пусть лежат до лучших времен там, где их и захоронил несчастный гений. Наше общество еще не доросло до того, чтобы по справедливости распорядиться их благами. Действительно, бедные становятся беднее, а богатые богаче. Так мне ли усугублять это? Миль пардон, как говорят французы, я умываю руки. Черта вам с рогами, господа сильные мира сего, копошитесь в своем золотом, но зловонном болоте одни. Загребайте деньги и болтайте о божьей благодати. Жалкие фарисеи и лицемеры».
Фрэнк остановился и посмотрел вверх, где пирамидами сходились в перспективе поблескивающие стеклом, алюминием и сталью гладкие стены небоскребов.
На голубом клочке неба белыми хлопьями, словно пушистый снег, прочертил полосу реактивный самолет.
«Снег? Снег? Откуда это? — напряг память Грег. — Ах да, когда-то Стив читал мне чьи-то стихи в прозе: «Снег падал и не ведал, что он — следы. По этим следам один человек нашел любимую и был счастлив, а другой подкараулил недруга и убил его».
«Господи! Куда мы идем? Куда катится наш проклятый и жестокий мир? Ведь можно с ума сойти, повеситься!»
«И сходят… И вешаются». — Ему почудилось, что где-то внутри, в подсознании, тихо, как дуновение ветерка, прошелестел голос.
«Я бы мог облагодетельствовать миллионы людей…»
«Или сотни миллионов сделать еще более несчастными, — продолжал шелестеть голос, — если гениальные открытия попадут в алчные и грязные руки».
«Я всегда стремился быть справедливым и милосердным…»
«Когда ты заступался за слабого, пытался восстановить равенство всех перед законом, помогал вдове и сироте-ребенку, — голос зашелестел жестче, — тебя избивали до полусмерти, вышвыривали со службы, бросала любимая. За добрые дела приходилось платить болью, куском хлеба и любовью. Но тебе шли навстречу, если надо было обманывать, шантажировать или, замышляя убийство, разыскивать жертву…»
Фрэнк затряс головой.
Машинально он опустил руку в карман и, нащупав доллар Майка, достал его. Одна из трех бороздок была не зачеркнута. Фрэнк потер монету между пальцами и поднес к глазу.
«Хватит, — подумал он, — сколько можно сидеть на шее бедного и честного старика? Черт с ними, с благородными принципами. Я, Фрэнклин Грег, бывший полицейский инспектор, подающий большие надежды, бывший владелец фирмы «Гуппи», способный детектив, бывший здоровый и красивый человек, бывший любимый очаровательной молодой девушки. Бывший, бывший, бывший…»
Грег истерически захохотал. Захохотал так, что из единственного глаза покатилась слеза. Теперь он собирается отправиться на поклон к отпетому бандиту и головорезу за жалким подаянием. Абсурд! Нонсенс! Там получит какое-нибудь местечко в притоне или будет консультировать и натаскивать гангстеров, как лучше заметать следы, в обход закона обтяпывать грязные и темные делишки. Станет солдатом-наемником, винтиком огромной и зловещей машины преступлений, из которой его когда-то вытащил добрый старина Кребс. А что остается делать? Как сказал Мартин: жить-то надо. Но как жить? Как?
Тыльной стороной ладони он смахнул слезу, сжал челюсти. На скулах и висках выступили и перекатились под кожей желваки, расправил поникшие плечи и поднял голову. В мозгу слабо и безвольно запульсировала мысль: «Может быть, разом пора покончить со всем этим кошмаром. Ведь там, в небытии, нет ни горя, ни забот, ни проблем…»
Он опять затряс головой, так что заныли позвонки шеи. Огляделся. Пересек улицу, вошел в бар и небрежно швырнул на стойку меченый доллар.
— Виски! Большую рюмку. И пусть все катится к дьяволу вверх тормашками — сфинкс засмеялся!
Бармен, слегка прищурившись, пристально следил за тем, как, словно юла, на мраморной стойке вертится монета. Затем осторожно, двумя пальцами, будто невесть какую ценность, взял и, сдвинув очки на лоб, поднес к глазам.
— Виски, говоришь? Да еще большую рюмочку? — Он беззвучно засмеялся, обнажив фарфоровые зубы.
— Разумеется, приятель. — Грег ответил бесшабашно.
— Не получится, парень.
— Это почему же?
— Она фальшивая, милейший. — Он приставил ее к глазу, как монокль, словно сквозь металл хотел разглядеть Грега. — Двигай-ка, дорогой, подобру-поздорову, а это — бармен щелчком отбросил доллар к Грегу, — повесь себе на шею в память о моем благородстве и великодушии, что не свистнул полицейского, избавил тебя от сидения на казенном пансионе…
