Фрэнк возвратился в город. Несколько недель он как неприкаянный слонялся в поисках хотя бы какой-нибудь работы, но везде получал отказ. Ночуя на чердаках, в сараях, а то и под открытым небом на скамейке сквера, с первыми лучами солнца он, дрожа от утреннего холода, снова пускался в путь. Таяли деньги, таяли и надежды. Как-то в порту, когда давно уже кончились последние медяки и два дня у него не было ни крошки во рту, к нему подошел невысокого роста худощавый парень, стриженный под бокс, темноглазый, одетый в линялые джинсы и белую трикотажную рубашку с короткими рукавами, на спине и груди которой были намалеваны сценки из «Микки Мауса». Уперев руки в бока, склонив голову набок, он стоял против Фрэнка рассматривая его в упор, перекатывая во рту жевательную резинку.
Оба молчали.
Наконец незнакомец выплюнул жвачку и доброжелательно спросил:
— Жрать хочешь?
— Очень, — простодушно признался Фрэнк.
— Пойдем, — коротко бросил паренек, сплюнул и повел его в самый дальний конец гавани, за заброшенные склады, где на отшибе стоял старый пароход с длинной трубой, очевидно, давно списанный в металлолом, обшарпанный, в разводах ржавчины, с вмятинами на бортах. От всей этой груды железа среди маслянистой воды веяло запустением и безысходной тоской.
Когда они подошли к судну, то оказалось — хода с причала на него нет. Пароход сидел на мели, правда, с него были отданы якоря, а вытравленные с кормы на пирс два толстых стальных троса закреплены за швартовые береговые битенги.
Юнец прыгнул в небольшую, заляпанную смолой лодчонку, в которой лежало короткое весло и пустое брезентовое ведро с веревкой. Он взял весло, устроился на кормовом сиденье и крикнул:
— Садись, поедем!
Над пароходом вились чайки.
Фрэнк спустился в лодку, и они направились к судну. Обогнули его и причалили к носовой части левого борта со стороны моря, где, почти сливаясь с обшивкой, висел измочаленный штормтрап. Цепляясь, как обезьяны, за деревянные перекладины веревочной лестницы, они вскарабкались на палубу и юркнули в темный овальный вырез двери.
— Башку не разбей, — донеслось до Фрэнка. — Рот не разевай — под ноги гляди, иначе грохнешься и нос расквасишь.
Внутри было темно и прохладно, пахло старой краской, смолеными канатами и еще чем-то ядовито острым, напоминающим запах керосина или нефти. Сквозь мрачный узкий коридор со свисающими со стен, как лопухи, обрывками линкруста, шаркая ногами по вытертому линолеуму, они прошли в среднюю часть и поднялись по погнутому трапу в верхнюю надстройку. Вероятно, раньше здесь находилась кают-компания для офицерского состава. В помещении почти не было мебели, в широких квадратных окнах отсутствовали стекла. В углах и вдоль стен сидели человек двадцать ребят, приблизительно одних лет с Фрэнком. Одеты они были кто во что горазд: в шорты, джинсы, легкие брюки из бумажной материи, на ногах кеды, сандалии, а то и вообще ничего. Кое-кто в рубашке, майке или свитере. Однако их вид не напоминал оборванцев, облаченных в лохмотья, клянчащих подаяние у церквей и забегаловок. Выглядели они как все уличные мальчишки южных приморских городков.
Спутник Фрэнка направился к длинному парню лет двадцати — двадцати пяти, с продолговатым прыщавым лицом и коротко остриженными светлыми волосами на круглой, с оттопыренными ушами голове. Он наклонился к его уху и начал что-то быстро нашептывать, показывая пальцем на Фрэнка. Верзила молча слушал, сосредоточенно насупив белесые брови, иногда бросал в сторону пришельца пытливые, настороженные взгляды. Затем несколько раз, соглашаясь с чем-то, кивнул и поманил Фрэнка пальцем.
— Откуда ты? — Долговязый пригладил ладонью жиденькие, растрепанные, пыльные, точно пакля, вихры. — Отец-мать есть?
— Нет. Погибли при наводнении, а сам я здесь вторую неделю. Никого у меня, никаких родных, ни знакомых или друзей.
— Понятно. Мы все такие, кроме тех, кто в корме. Ну да, может быть, это и к лучшему. Хочешь остаться с нами?
— Хочу, — ответил Фрэнк, подумав про себя: «А куда же еще деваться, не подыхать же с голоду под забором».
— Оставайся. Но помни: у нас все общее, весь заработок сдаешь мне. Меня зовут Дылда, я главарь, слушаться меня беспрекословно, что бы я ни приказал, хоть за борт прыгнуть, а это, — он кивнул в сторону парнишки, который привел Фрэнка, — мой помощник, Косой. Один из помощников, — добавил самодовольно, — всего их у меня пять.
Фрэнк только сейчас заметил, что мальчишка действительно чуточку косит, что делает выражение его лица слегка удивленным или наивным.
— Ты вот что, — обратился к Косому Дылда. — Дай ему пожевать, в кредит, так сказать, — он хихикнул, — потом отработает. Объясни что к чему, ну и все такое, а потом будет видно, куда приставить.
— Хорошо, — ответил Косой и бросил Фрэнку: — Топай за мной да перестань вертеть головой, не в цирке, еще насмотришься, надоест. На корме живут хиппи или йиппи, свожу тебя как-нибудь на экскурсию.
Они вышли в коридор, миновали несколько дверей по обеим его сторонам, вернее, дверных проемов — сами двери были сняты, и входы в каюты выглядели квадратными вырезами в стенах. Кое-где их закрывали занавески из джутовой мешковины, непрозрачной пленки или камышовых циновок. За ними иногда мелькали смутные тени, раздавались приглушенные голоса, какая-то непонятная возня.
У одной из них они остановились.
— Заползай сюда. — Косой отдернул край дерюги. — Здесь моя берлога, не люкс, правда, но зато и не сыро, жить можно.
Помещение небольшое — метра три на три — с круглым иллюминатором, за давно не мытым стеклом которого виднелось серое спокойное море и портовые сооружения: часть башенного крана, деревянная эстакада и красные рифленые крыши пакгаузов. У стены одна над другой металлические койки, застеленные тонкими, вытертыми до дыр и кое-где прожженными одеялами, поверх них валялись две подушки в засаленных цветастых наволочках, из швов выглядывали перья. В углу стоял шкаф, когда-то окрашенный под орех, а теперь совершенно потерявший цвет, рядом пара колченогих, явно не корабельных стульев и заменяющий стол накрытый газетой ящик из-под яичного порошка. На нем воткнутая в бутылку свеча, несколько захватанных стаканов из толстого стекла, алюминиевая тарелка с кусками засохшей волокнистой соленой трески, вскрытая банка яблочного компота. Над всем этим с деловитым жужжанием роились мухи. Пахло чем-то кислым и прелым.
— Здесь до тебя обитал один мальчишка, да скопытился — угодил в больницу, то ли простудился, то ли еще что — сволокли без памяти. Пытался его навестить, да чуть самого не схватили. Забирайся на стул и ешь, сейчас поищу, где-то хлеб оставался. — Косой пошарил в шкафу и вытащил половину белого черствого батона. — Лопай, не стесняйся, там, в углу, чайник с водой, запьешь.
Он сел на кровать и вынул из кармана смятую пачку дешевых сигарет:
— Кури. — Протянул пачку.
— Не курю я. — Фрэнк схватил с тарелки рыбью голову и впился в нее зубами.
— Не торопись, твое от тебя не уйдет, ешь обстоятельней.
Несколько минут они сидели молча.
За бортом лениво плескалась волна. Со стороны порта доносился перестук колес вагонеток по рельсам, скрип блоков, отдельные возгласы докеров. Сигналы каров, гудки судов. По коридору прошлепали босиком, послышался шепот и приглушенный смех.
— Тебя как звать-то? — Косой прилег, закинув ноги на одеяло.
— Фрэнк, Фрэнклин Грег, — промычал Грег, пережевывая рыбу.
— Ясно. Фамилию называть необязательно, многие из нас свою начисто забыли, а некоторые и вообще не помнят, те, кто в банде, как говорится, с самого детства.
— В какой банде? — Он перестал есть и удивленно уставился на Косого.
— В нашей, в какой же еще, или ты думал, что попал в благотворительный приют? Ты с луны свалился пли прикидываешься, что ничего не понимаешь?
— Да нет, не с луны, — ответил, помедлив, Фрэнк, — просто я как-то не сообразил сразу.
— Ну факир, не сообразил. Чего же тут соображать? Все, кого ты видел, члены нашей шайки. Малыши — это или круглые сироты, или дети тех, кто уже и облик человеческий потерял, спился окончательно или в тюрьме отсиживается. Есть такие, что и родителей своих никогда не видели. Другие, постарше, помыкались-помыкались по миру, послонялись по улицам и ночлежкам, да и тоже оказались здесь, вот и получается — все пути ведут или в тюрягу, или в банду. Таких, как эта, в городе штук десять. У каждой свой район. Наш — восточная половина порта и до улицы Ангелов — дальше не суйся. Точнее, появляться-то можно, но чтобы промышлять, ни-ни, доллар будет валяться на асфальте, упаси боже поднять, не то в лучшем случае накостыляют, а в худшем ножом полоснут или череп проломят. Учти.