Снова щелчок и новая картинка. Ей девятнадцать. Она много месяцев подряд исправно ходит в консультацию, закусив губу слушает приговоры врачей, чтобы потом за дверью дать волю слезам. Ее постоянно тошнит, кружится голова, пальцы стали похожи на толстые молочные сосиски. Любимое платье давно не застегивается и приходится носить Ванину рубашку. Она не читает газет и журналов, не вяжет, не шьет, обходит «Детский мир» по дуге. Страшно ли ей? Очень. Но упрямо верит, верит, что просто надо выдержать, отмучиться эти месяцы и с победой вернуться. И снова все будет по-прежнему, все будет хорошо. А пока Ванька работает, но как-то без огня. Платят немного, и ладно. Выпивает иногда. Но ведь по праздникам простить можно. И вот он кричит, что его в гараже ждут друзья. Собутыльники. По ее щекам катятся злые слезы, она просит, нет умоляет не пить и остаться дома. Но нет. “Пусти!” – кричит еще любимый Ванька. “И так уйдешь?” – как последний козырь, она отваживается на безумство. Ложится у порога, бесстыдно выставив кверху тугой, как барабан, живот. Ванька крутит пальцем у виска, перешагивает и хлопает дверью.
Новая картинка. Ей двадцать. Явь накрывает ее, придавливает словно подушкой. «Люблю», «навсегда» уже нет. Она катит по щербатому асфальту новенькую польскую коляску, мама достала по бартеру. В коляске пищит сверток из розового клетчатого одеяла – дочка. Дашенька. Измучила ее криками по ночам как инквизитор в средневековой пыточной. На животе – уродливый, зеленый, мокнущий шрам. Нет, шрам не на животе. На душе он. Ванька выпивает все чаще. Его не смущает, что мама оставила хорошую работу, уехала в деревню и отписала ей и сестре квартиру. Он не стесняясь живет в тещиной двушке. От отчаяния она выливает почти полную бутылку “Пшеничной” в раковину. Тогда первая звонкая пощечина обжигает ей лицо, а Ванька уходит, хлопнув дверью.
– Ну вот, все готово. – чужой голос ввинтился иглой в сознание и картинка схлопнулась, возвращая в реальность. – Вот ваше направление, его нужно подписать у заведующей. И вам нужно будет еще раз сдать анализы.
– Куда направление? – Марина Анатольевна не сбросила маску-улыбку, только пальцы с короткими, ровными полукружиями ногтей впились в ладони.
– На химиотерапию. В вашем случае без нее не обойтись. Оперировать нельзя, поздно уже. Откладывать тоже. Вы должны понимать, что на биопсии мы пустили кислород внутрь, и теперь опухоль растет очень быстро.
– И какой прогноз? – голос ее дрогнул и будто споткнулся, – На что я могу рассчитывать?
– Однозначно ответить сложно. Я не Господь Бог и не провидец. Давайте, вы пройдете назначенный курс капельниц, а потом посмотрим.
Врач ободряюще улыбнулась и подала ей пачку бумаг, распечатанных на принтере. Женщина ссутулилась, сгорбилась на стуле, в свои неполные сорок в этот миг превратившись в старушку. Она боялась. Боялась боли, боялась бессилия. Но больше всего она боялась признаться самой себе, что вся ее никчемная жизнь закончится вот так.
Дрожащими руками Марина Анатольевна взяла бумаги и неаккуратно запихала их в сумку. Проклятые руки, опять они ее выдали!
– Понятно. Спасибо. До свидания.
Она встала и направилась к выходу. У двери чуть задержалась, оглядываясь. Сколько таких несчастных принимает эта врач каждый день? Скольким она может подарить хотя бы слабую надежду? Сколько боли ей приходится видеть?
– До свидания. Не переживайте, все будет хорошо!
Марина Анатольевна еще раз кинула взгляд на дрожащий лист за окном. Держится. Потом коротко кивнула и вышла.
У кабинета заведующей очередь из таких же, как она, несчастных. Марина Анатольевна присела на краешек стула и принялась тайком разглядывать их.
Вот дедушка, сухой и сморщенный, со впалыми глазницами и тонкими, в причудливых узорах синих вен, руками. Безучастный взгляд. Движения через силу. С ним рядом сын – уж очень похож! – он похлопал старика по руке, а когда дверь кабинета открылась, подскочил и нырнул внутрь.
А вот полная женщина в платочке. Бывает полнота красивая, когда женщина гладкая, как наливное яблочко, а у нее – какая-то уставшая и тусклая.
А вот совсем молодая женщина. Красивая, стройная, с точеными чертами лица. Что она-то здесь делает?
Люди не задерживались надолго в кабинете. Подошла ее очередь. И вот она взялась за дверную ручку, уже почти нажала ее, чтобы войти. Лишь на какую-то долю секунды замерла, остановилась. Почему? Трудно сказать. За этот месяц обследований, анализов, УЗИ, рентгенов чувства стали серыми, погасли. Люди много говорят о мужестве раковых больных. И она не отрицала это мужество. Ее и кололи, и резали, и светили насквозь, теперь собирались травить ядом. Но в этот момент она была бы искренне рада умереть.