— Егорка, — сказала дежурная, — опять ты мне поллитровочку должен. Друг твой Погодаев прислал.
— В разор меня введете. Матушка, ты одна меня любишь, да я тебе не только поллитру, ноль восемь поставлю!
— А еще, Егорка, тебя этот спрашивал… с собакой.
— Мисаил?
— Сидел тут, рожи корчил. На девок, говорит, такого артиста променял.
— Рад бы!
— А неужели ты еще не нашел себе?
— Ведь ты, матушка, молодая была — не полюбила б такого обормота?
— Полюбила б. А чего не полюбить. Ты ласковый, веселый. У нас девушек на втором этаже столько, не нравятся?
— Я им не нравлюсь.
— Да ты и не пробовал понравиться-то. Ты с одной стороны зайди, с другой. Женщины любят внимание.
— Я от печки плясать начинаю, а надо сразу, вплотную! Я с тобой, матушка, веселый и остроумный. Мне бы не в артисты, а проповеди читать. Голос звонкий!
— Ничего-о… Тут, милый, не такие поступали, а и то через год не узнаешь. Скромные, тихие, краснели. Поскромней тебя, да ты боевой, чего там. А потом сколько я их погоняла, в двери стучала, чтоб уводили. Лучше, чем в ваших театрах.
— Ну, я не артист, Меланья Тихоновна. Это я так, пошутил и попал случайно.
— Да нет, Егорка, ты, видать, тоже артист. Задатки есть. Маленький еще. Ой, ребята, ребята. Много вас тут было, да мало в люди вышло. Иди-ка спать, Егорка, не встанешь. Будить?
В низенькой комнатке редко засыпали вовремя. Егорка приходил позже всех, тихо пил чай, читал в постели, писал письма или в дневник. В дневнике он обычно жаловался, писал, когда было грустно или что-нибудь поражало. Кто уже знал его, веселого и болтливого в студии, в комнате, очень бы удивился, заглянув в дневник. Он накрывал полотенцем лампу на тумбочке, ставил число и предавался анализу.
«Я только восхищаюсь, — записывал он в тот вечер, — и всю жизнь буду только восхищаться другими, сам ничего не умея. Я никому не нужен, я никому ничего не могу дать, мне нечего дать, в моей помощи не нуждается и Лиза. Хотел поговорить с ней. Сказать ей. Так что сказать было? Мол, Лизонька, не веселись, не прыгай, а давай страдать вместе со мной? Что я, такой хороший, умный и положительный, вижу, как котами ходят вокруг нее сокурсники, раздавая блестящие каламбуры, облизываясь и потом оценивая ее меж собой? И уже кажется мне, что я напрасно, рано попал сюда и совсем-совсем не знаю жизни, скучаю по какой-то другой дороге. Ненавижу себя за слабость, за разгильдяйство, за желание какой-то чистоты, за созерцание и т. п. Через 5 месяцев мне 19 лет будет. А я еще не человек».
Потом он долго лежал и, поостыв от мечтаний, принимался за древних греков, не спал до четырех утра.
«В искусстве, на сцене, — учил их режиссер-педагог, — как и в жизни, главное — не переживание, не чувство, а действие!» Егорка записал слова в блокнот и поставил несколько восклицательных знаков. Знаки были выразительны, кричали, и сам он кричал ежедневно: не живу, не живу! Книги тоже упрекали его. Он приходил раза два в неделю в Каляевскую библиотеку, брал что-нибудь античное, читал медленно и разговаривал сам с собой. Но зачастую жалко было времени и на чтение; давно угасшие страсти, чужие судьбы непременно обращали к собственной жизни, и тогда думалось, что в эти минуты все летит мимо него, у кого-то, где-то.
Десятого октября он читал трагедию Еврипида «Медея».
«Девчонка напротив меня, — увидел он и позабыл о подвигах, о Еврипиде. — Ах, какая чудная! И это она, та самая, я видел ее у вешалки. Глазищи серые, в пушистых ресницах, а сама светлая, не полная, а всего хорошо в меру, волосы волнистые, собраны сзади в узел. Нос не курносый, но и не римский, это не Медея, во всяком случае, наша, родная, русская мордочка, нос в самый-самый раз. И нижняя губка, именно губка, а не губа, маленькая, влажная, детская — не детская, но чудесная. Профиль с носом, глазищами чудесен. Ну, читай, дурак, Еврипида, век тебе не кончить. «О да не будет ошибкой сказать, что ума и искусства немного те люди явили, которые некогда гимны слагали, чтоб петь за столами на пире священном иль просто во время обеда, балуя мелодией уши счастливых…» Хорошо!.. С ней бы почитать… «Лечиться мелодией людям полезно бы было, на пире напрасны труды музыканта: уставленный яствами стол без музыки радует сердце». Смотрит, взглядами встречаемся. И не встречаемся. Так, в общем. Предложить на «Гамлета» пойти? Лампочка мешает, она для меня выключила ее. А я включил — для нее. Глупо вышло. Сейчас буду еврипидовским слогом говорить… Ну что еще тут скажешь, какое тут чтение! Чудесная! И она читает не читает. И я. Ногти светлые, не пойму — с маникюром или без. А смелости нет, не могу долго смотреть. Дурак, господи прости, телок. И прекрасно! Пусть дурак, но прекрасно все! Прекрасна природа человеческая! Прекрасно все человеческое! Ей-богу! Под влиянием девчонки и Еврипида. «Денно и нощно, не выпуская из рук, изучайте творения греков!» Гораций сказал, почти мои слова, дурак, дурак, а соображаю. Будет ли у меня когда-то в жизни счастье, небо, омут или так и умру никчемным? Пригласить ее на вечер первокурсников, а? У меня и костюма-то нет, да ладно, хочется показать девчонке курс, концерт будет, остроты будут, актеры будут! Правда, хочется доставить девчонке удовольствие — так вот, ни за что, за то, что она такая… С чего начать? Самое трудное. Легкости нет. Никитина легкость нужна для начала…»