— Не годимся мы с тобой для романов, — сказала она. — Нет у нас с тобой легкости.
— У нас в группе, где я сейчас снимаюсь, есть оператор. Пожилой. Вот такой дядька! Жена, взрослые дети, а он всю жизнь любит другую. Ездит к ней в Воронеж, она замужем. Нежнейшая любовь всю жизнь. И так часто.
— Ну и что — это правильно?
— Я не говорю: правильно неправильно, — я говорю, что так часто. Ты, пожалуйста, не переноси на наши отношения. Это жизнь. Хм! Хотя терпеть не могу: жизнь, жизнь, это жизнь. «Это жизнь» почему-то то самое, что мешает жить как хочешь, как должно.
Потом на улице 25 октября в Москве, когда шли к ГУМу, и в ГУМе, пока он ждал ее с покупками, и на обратной дороге у Егора много раз менялось настроение. Вечерняя улица опустела, и оттого, что они впервые (и к тому же на прощание) освятили своим присутствием старый московский уголок, Егору хотелось, чтобы она запомнила и магазинчики, и какое-нибудь причудливое окно, и здание в восточном стиле, которое сейчас забелеет справа. А вдруг это их свидание последнее?
— Вот аптека большая. Запоминай.
— Запоминаю, — понимала она его.
— Пройдешь без меня и вспомнишь: а вот здесь тогда мы были. Ладно?
— Ну.
— А вот сейчас «Славянский базар».
— Где, где? Я Москвы совсем не знаю.
— Сейчас, за телефонной будкой. Там останавливалась знаменитая «дама с собачкой».
— Ага, я помню. Там ресторан? Как при Чехове?
— И была гостиница. Раньше писали в московской полицейской газете: «камергер Двора, князь такой-то, прибыл в Москву. Остановился в «Славянском базаре». Гляди.
Она подняла голову на вывеску, взглянула через стеклянную дверь на безлюдный, как будто с давнего времени покинутый холл и, кажется, представляла, как до них, когда-то, статно поднимались по лестнице и «дама с собачкой», и камергер, и еще кто-то богатый, далекий, таинственно-российский, непохожий на них. Мелькнула ее воображению сказка чужой любви с романсами и санными прогулками, сказка этой главной страсти человека, — что без нее жизнь? Ужели ради домов, шуб, балов, войны, сытого обеда рождались они на свет? И дома, и шубы, и балы, и письма под подушкой — все в конце концов для любви, из желания скоротать век, год, месяц, день или час с кем-то, кто пусть и не будет, но покажется прекрасным.
— Булочная… Не хочешь в булочную?
— Не хочу. Давай я как-нибудь приеду в Москву, и ты меня поводишь, и в «Славянском базаре» пообедаем.
Он промолчал.
— Магазин «Тик-так»…
— И вон уже ГУМ.
— И уже ГУМ. Любимец народа. Запомнила, где мы были?
— Ты уже прощаешься со мной?
— С чего ты взяла?
— Ты обо всем говоришь в прошедшем времени.
Егор вдруг устал. Есть минуты необъяснимые: все мгновенно надоедает и хочется переменить место либо остаться одному. «Скучно» — так определяла подобное состояние сама К. Вспышка настроения не была связана с последней вопрошающей жалобой К., но все же возникала она из этой искры. Что объяснять? Егор подумал о доме. Вдруг надоело блуждать. Поначалу ничто не мешает любви, а потом ей нужны условия, чтобы не уставать от хитростей, которые влюбленные придумывают ради короткого счастья. И ни с того ни с сего прилипла мысль о работе, как будто К. была виновата в том, что он три года играл пустяковые глупые роли и как будто ему нужно мигом сорваться и отдаться творчеству — где? как? самому непонятно. Это и было состояние усталости или печали, поднявшееся из глубины благодаря легкому минутному раздражению. Оно так же легко пропало.
Они вошли в ГУМ.
— У нас чуть меньше часа, — сказал Егор. — Успеешь?
— Давай мы разобьемся. Мы так не успеем, и потом, я не смогу смотреть товары с мужчиной. Я теряюсь! — извинилась К. — Правда. Ты иди в гастрономический, а я пока поищу кофту или платье. Не будешь сердиться?
— Буду, — сказал Егор. Нарочно.