— Можно бы, но стаканы грязные. Потерпим, ладно?
— Ну. А ты чувствуешь, что я очень сговорчивый? Как общество, так и я.
— Я тебя люблю-ю…
— И я тебя, — как на любезность ответил Егор. — В вагоне не заглядывайся.
— А ты не верь коварным москвичкам.
— Я их не вижу. Провинциалки лучше.
Она надулась.
— И что еще было! — вспомнил Егор. — Кого же это мы провожали тогда в Ленинград? Наверно, Антошку. Ночью. Метро закрылось. В общежитие не пустят. Так и торчали до утра. Собирались жизнь воплощать в искусстве — надо ж все знать! — Егор засмеялся. — А дурачки все же были. Приятно себя вспомнить. Ты уже не дуешься?
— Не могу.
— Я тоже не умею злиться долго. — Они стояли минутку в зале под большой тяжелой люстрой, висевшей на толстых железных прутьях. Кто знает, что пронеслось в голове Егора. Ведь правда — это уже какое-то родное место, Казанский вокзал. Здесь можно обдумать протекшую жизнь, здесь каждый раз при отъезде в Кривощеково ли, на юг к другу с душой что-то творилось, какие-то важные на данный период роились мысли, желания, что-то еще было неосуществимым в жизни и до се, может, не осуществилось. — Присядем минут на десять.
— Там с машины продавали яблоки и апельсины в пакетах, надо было взять, — сказала она, присаживаясь.
— Они уехали. Смотри, цыгане.
В половине одиннадцатого они спустились в камеру хранения. В руки вернулся желтый портфель, К. переложила в него мелкие покупки и так, у закрытой решетки окна № 7, в пустом почти подвальчике, они еще полчаса стояли, съели по булочке, Егор покурил.
— И сюда же вы чемоданы сдавали?
— Ага. Боялись; матери нас настропалили: там, детки, поосторожней, мух не ловите, чтоб не стащили. Номерки не потеряйте. Да деньги так в трусиках и держите. Зашили нам, у меня-то не было белого карманчика на животе. У Димки.
— Ты пиши мне чаще, — вдруг сказала К. — И я буду. Я теперь буду ча-асто писать тебе. Я изменюсь.
— Ты знаешь что… Приедешь домой… начнутся всякие… Так ты не вспоминай обиды.
— Я забыла их.
— Скинем вину на ситуации. Все с нами.
— Я буду тебя ждать.
— Представь, что ты меня еще не видела и мы познакомимся через месяц, два, три. Вот сейчас начнут идти твои первые письма. Что ты высокого роста, я еще не знаю. — Они засмеялись. — Еще ничего нет. Что будет — неизвестно.
— Предполагаю, что понравлюсь! Да нет, все не так было, я уже рассказывала тебе.
— В незнании столько чудес. Вот уже ты собираешься, обдумываешь, ищешь меня, стучишь. А я сплю.
— У, нехороший.
— Не горюй, — продолжал он ее учить. — Если с тобой ничего не случится другого, ослепительного, то разве наше «новое знакомство» не радость?
— Не случится. Ты мне советуешь, а сам как будешь жить?
— Я заранее знаю, — грустно сказал Егор. — Приду домой. Неделя у меня в запасе. Буду вспоминать, как я ходил по той же улице и думал, что через десять, пять, через три дня уеду к тебе.
— Если сильно соскучишься, приезжай сразу! Не захочешь в Ярославль, поедем в село Татищев-погост. Там еще воду носят на коромыслах, трава по улицам. У меня знакомые, я все устрою.
— Ладно. Видно будет.
— Не говори так: «видно будет». Когда мы опять встретимся, все по-другому будет. Наша следующая встреча будет очень счастливой, я почему-то верю, а ты? Но ждать еще долго!
— Мы еще увидимся.
— В еще какая-то есть безысходность.
— Пошли?
— У нас есть время. Постоим…
Она коснулась его руки, перебирала и сжала пальцы, склонилась и поцеловала их украдкой.
— Пойдем… — сказала, как будто совершив какое-то таинство.
Егор пошел за ней.
К. шла впереди походкой, которая всегда выделяет тех, кого провожают. И все вокруг провожало их неслышным голосом: кончилось, что-то кончилось! Уж все готово к отъезду: и взяты вещи, и положен поближе билет. В том, что Егор провожал ее, была какая-то несправедливость. И как будто доля его вины. Он любил ее, но зачем же тогда отпускал? Зачем не садится в поезд вместе с нею? Разве так лучше? Но и когда уезжал из Ярославля Егор, было почти то же самое: зачем? почему? Как ненужно, как грустно и даже трагично, что они опять стоят на вокзале! Никто вроде бы не виноват, и все же…
Они были в целом мире одни, все как будто жили другим, и никогда вроде не касалось никого это прощальное чувство. И в камере хранения странной другой жизнью жили курившие в кучке мужики, и наверху посторонней суетой жила толпа, и совсем уж сонно прятали в себе живое уставшие пассажиры на скамейках в зале Ярославского вокзала. Что-то с людьми происходит каждую секунду, но никто друг о друге не знает самого важного.