Из-за угла медленно появляется сосед, живущий за стеной. Судя по всему, его мысли движутся совсем в другом направлении, чем этого желала бы природа. Я с тоской ощущаю вокруг его головы очередное бледное кольцо замыкающихся друг на друге проблем. У этого человека своеобразный дар сгибать любой вопрос в петлю. Уж с кем сливаться с природой — только не с ним. Мне очень хочется нагнуться за палисадником и шмыгнуть во двор, но я этого, к сожалению, делать не умею. Сосед, заметив меня, спешит поздороваться, а я готовлюсь к встрече с жизнью, как он ее понимает.
— Подселила? — говорит он, когда мы садимся на скамеечку под окнами. Соседа зовут Григорием Филипповичем, ему тридцать лет. Он на десять лет старше и, значит, умнее.
Я молчу.
— Раиса — она еще та язвочка, — продолжает он. — Они вдвоем тебя теперь скрутят, это уж точно.
— Не зуди, пожалуйста. Чего ради они меня будут скручивать? Да и чего в студенчестве не бывает.
— Да, студенчество… Завидую.
— Чему? — спрашиваю я.
— Походы, книги, литературные общества… весело было.
Изумительная по своей свежести мысль. По-моему, еще не родился человек, который сказал бы, что плохо, мол, мне было, когда я был молодым и холостым, и как мне теперь хорошо становится с годами. Однако пункт о литературных обществах мне почему-то не нравится.
— Студенческая жизнь — это в первую очередь труд, — цитирую легендарный лозунг.
— В работе-то вся и прелесть, — он жует папироску, жертвенник, вроде как родственная душа. — Когда у тебя появится много свободного времени, ты поймешь, что боролся ты не за это.
— Сколько я ни знал семейных людей, ни одного еще свободное время не измучило.
— Семья — семьей, но этого мало.
— А что ты еще хочешь?
— Мужчине нужно дело.
Я почти понимаю его, но не совсем.
— А чем ты сейчас занимаешься на работе? — интересуюсь я.
— Пишу инструкции.
— А для чего?
— Так надо, — он долго, до слез зевает. — Наверно.
— «Походы, книги, литературные общества…» При твоей былой предприимчивости такое отсутствие всякого интереса более чем странно.
— Ничего странного. Обычное познание собственных границ. Молодые годы — фонтан иллюзий и миражей. Теперь их у меня нет совсем.
Человек он, конечно, опытный и много повидавший, как каменный истукан на пустынных островах. Правда, у меня сложилось мнение, что заядлыми пьяницами становятся обычно люди, которые в прошлом были абсолютными трезвенниками. Борьба и единство крайностей.
— Интерес, брат, его кормить надо, — Григорий Филиппович, кажется, просыпается. — А пока что использую я сам себя на пятьдесят процентов.
— То есть?
— Вот сижу на работе и знаю, что мог бы сделать в два раза больше. Только никто этого не требует. Все, что нужно, я делаю, и все довольны.
— Реализовать свои способности тоже, говорят, не просто, — вставляю я.
— Дело не в этом. Для выявления способностей нужны условия. Чтобы расти как инженеру, нужна сложная техника, чтобы раздвигать масштабы работы, нужно двигаться по служебной лестнице, — Григорий Филиппович даже оживился. — Сложной и меняющейся техники у нас нет, а служебная лестница заранее размечена. Через двадцать лет я буду старшим инженером, через тридцать лет — замом и так далее.
— А ты увольняйся, ищи работу с перспективой.
— Не могу: очередь на квартиру скоро подойдет.
— Ну потом уволишься, как получишь.
— Квартира-то ведомственная, уволишься — отберут. — Интерес к беседе у соседа начал медленно затухать. Мне становится не по себе.
— Тогда начни работать, как вол.
Он, как конь, размахивает головой.
— Я что, лучше всех? Ты хочешь, чтобы я всех друзей потерял?
— Ну… тогда напейся до состояния мешка.
— Тоже не могу, — Григорий Филиппович вздыхает. — Жена развод даст, это ей раз плюнуть.
— Вот что. Живи тогда женой, ходи на рыбалку, купи машину…
— Это все развлечения, а мужчине надо дело, — он щупает себя за нос, — дело надо.
Круг замкнулся. Мне становится грустно. Я мысленно стараюсь отпихнуть от себя всю эту свору проблем. Ведь, если рассудить формально, я, учась, борюсь за то, что имеет он. Я не знаю производства, а вот такие «просветители» прямо по рукам бьют. И безысходность-то у него какая-то липкая, достоверная. В конце концов, получается так, что каждый имеет то, что он заслуживает. Какой, однако, вечер испорчен. Я закуриваю.