Наконец, появляется Григорьев. Он не спеша раздевается, проходит к своей кровати и так же, как я, ложится наблюдать потолок.
— Что случилось? — спрашиваю я и выключаю телевизор.
— Ничего, — говорит он и закрывает глаза в поисках блаженной дремоты.
— Опять неприятности?
— Отстань.
— Неприятности в нашем деле так же обязательны, как отходы производства. При дополнительной обработке из них можно делать побочную продукцию — выводы.
Григорьев поворачивается на бок.
— Сегодня жена главного энергетика на работу с подбитым глазом пришла, — делюсь я с Анатолием свежими новостями. — Согласно общественной версии, это сам главный погорячился. Во всяком случае, в ее ситуации я бы очки темные надел или бюллетень бы выписал.
— Я всегда говорил, что ты мрачный пуританин, — бормочет Григорьев. — Ты Озорнову своему звонил?
— Да, сегодня.
— Ну и что?
— Отказался я от предложения, Толя.
Он резко садится и внимательно смотрит на меня. Мне, конечно, лосниться не приходится.
— Ну ты и шляпа, — говорит он, ставит чайник и молча достает стаканы.
— А вот мне, видимо, придется уволиться, — наконец говорит он.
Я смотрю вопросительно.
— Так уж сложились обстоятельства, — коротко комментирует Григорьев свое сообщение. Что значит для Толи увольнение, я прекрасно понимаю. Он теряет сразу все перспективы, завоеванные упорным трудом нескольких лет.
Пока подогревается чай, мы занимаемся каждый своим делом. Затем садимся за стол и наполняем стаканы. Появляется Андрей. Мы с Григорьевым долго смотрим на него, не зная почему. Наконец, Денисов не выдерживает нашей паузы и широко улыбается.
— Поздравьте, мужики, — говорит он, потирая руки, и идет к столу. — Меня назначают замначальника АСУТП завода. Это уже оперативный простор.
— А Преснякова куда девают?
— Увольняется. Съели его. Сам виноват: развел демократию, свободу выбора… В общем, заработался и потерял ориентир.
Мы молча жмем Денисову руку, чувствуя, что это уже не тот Андрюшка, который мог беспричинно жить и радоваться. Это уже серьезный, идущий в гору человек, у которого для всего должны быть основания. Самое время порадоваться за Андрея Тихоновича, выбравшегося, наконец, из беспокойных, шумных, но уютных предгорий, однако вместо этого между нами вдруг пахнуло холодком. Григорьев ставит на стол третий стакан. Он сидит и молчит, а это бывает с ним крайне редко.
Когда жизнь на виду
Солнечные лучи, столкнувшись с неприветливой жесткостью безукоризненно чистых снегов степи, рассыпаются острыми искрами. Ослепительный азарт жизни захлестывает и меня, возрождая во мне силу и уверенность. Я рад, что я двигаюсь, что у меня есть цель. Если не догонит попутная машина, мне придется пройти сорок с лишним километров. Это мне тоже нравится. Я не боюсь замерзнуть; я вообще вечен.
От яркого снега начинают болеть глаза, и я надеваю темные очки. Списанный солдатский полушубок уютно стягивает талию, вызывая у меня приятное ощущение прочности. Тактика моя проста: на протяжении всего пути выдерживать ритм и деловой настрой. Зимняя степь — это не бульвар, где можно бездумно прогуливаться, отдавшись первому попавшемуся настроению. У нее своя логика, свои законы, с которыми она заставляет считаться все живое.
Неприятный осадок минувшего вечера начинает понемногу дробиться во мне, и я заглядываю во вчера, как в яму с осыпающимися краями. Песня старая — тоска, неопределенность. Кажется, что жизнь проходит мимо, что накал твоего существования недостаточно силен, что тупеешь необратимо и стареешь душой, силой давя в себе всяческие желания из-за невозможности их теперешнего осуществления. А потом они уже и сами перестают появляться. Давит и огромная пустая равнина, вызывая сомнение в необходимости проявления какой бы то ни было энергии с твоей стороны. Но самые скверные часы диктует одиночество. Никогда не думал, что это чувство сможет забить все остальные.
Головой-то вроде понимаешь, что просто сменился образ жизни. Из бурной городской круговерти мы попали на почти безжизненную землю, ритмичные студенческие годы сменились естественным образом на жизнь более размеренную, четко очерченное бытие кончилось, и теперь ты должен определить себе дорогу сам. Короче говоря, объяснить можно все, и будет действительно ясно, откуда, почему и зачем. Но иногда очень хочется подпеть аксакалу на одной ноте. Тихонько так, чтобы никто не слышал, потому что этим желанием трудно кого-либо удивить.