— Не мешай мне проводить воспитательную беседу, — реагирует Слободсков, — не сбивай мне мысль. Так вот, насчет этого товарища в автобусе. Во-первых, он не алкаш, а просто нормальный дурак. Мы с ним часто в городе друг на друга натыкаемся. Во-вторых, это все мне самому не очень понравилось, и я на следующий день, случайно его встретив, трешку обратно отобрал. В-третьих, ты что же думаешь, я его испугался или его друзей? Да у меня приятелей около трехсот человек. Короче говоря, все ясно. А вот ты мне ответь: сколько раз в этом году ты с насморком бюллетенил?
Милеев начинает чем-то скрести за щитом.
— Бережешь, значит, себя… — продолжает Валера. — А зачем? Кому ты нужен — бесплатная нагрузка на общество? Что ты вообще можешь?
— Все, что требуется, — бурчит Паша.
— А что от тебя требуется, ты можешь сказать? Я допускаю, что бриться ты умеешь, а еще что? Ты что там лепишь? — вдруг кричит Слободсков. — Ну-ка, поаккуратнее. Снова, снова все переделай.
Я улыбаюсь, Валера — это фирма, глаз у него наметанный, и нечистой работы он не любит. Слободсков назначен наставником у Милеева и руководит последним жестко, но не без сердечности, претендуя чуть ли не на отцовские привилегии.
— Таких, как ты, Паша, — снова переходит Валера на ровный тон, — проваленный нос обычно смущает, а вечное дилетантство нет. А ведь эти две болезни должны вызывать одинаковые ощущения.
— Учитель нашелся, — смеется Павел, обращаясь ко мне. — Целыми днями только курит по углам, а не работает. Поэтому и премию-то тебе платят меньше, чем, к примеру, Шевчуку.
— Вот здесь, конечно, ты с меня примера не бери, — назидательно говорит Валера. — Наш уважаемый начальник, товарищ Орлов, платит ведь нам не столько по результатам, сколько по усилиям. А уже усилия показать — это Шевчуку раз плюнуть. Издергает начальство, а потом докладывает: все сделано. Каждый вздох облегчения начальника обычно материализуется лишней десяткой. Организации ритуальных обрядов в производстве тебе надо поучиться.
— Каких обрядов?
— Да любых. Ты пройдись, к примеру, с какой-нибудь бумажкой по инстанциям. Скажем, в бухгалтерию сходи уточнить расчетный лист. Так везде ты должен понравиться, иначе тебя просто вышвырнут. И ты танцуешь танец обольстителя, джентльмена, сироты, делового человека или гангстера, в зависимости от обстоятельств. И это все от тебя требуется, хотя дело, может, и выеденного яйца не стоит.
— А ты сам что же не учишься?
— Несерьезно все это, да и скучно. Меня от сохи оторвали для того, чтобы работать по делу, а не по поводу дела.
— Оно и видно, что ты далеко от города родился, — острит Павлик, как может.
— Произрастал я, конечно, не на Арбате. И даже не на Старокладбищенской улице Каменогорска, как ты. Куда мне до тебя. Ты прямо подавляешь нас всех своей развитостью, деловитостью и умом.
Милеев смеется.
— Ловко ты вчера своего приятеля за пояс заткнул, — продолжает Валера. — Прямо «затоптал» мужика аргументацией, доказывая, что иметь машину приятнее, чем мотоцикл. Только вот у меня в твоем обществе приступы ностальгии начинаются. Ты знаешь, что это такое?
— Понятно, что не насморк, — уверенно говорит Паша, и мы чувствуем, что он все-таки подозревает, что это что-то с носом.
— Ладно, — говорит Слободсков, — а то у тебя голова будет вечером болеть от перегрузки. Возьми спирт, протри контакты.
— А где спирт? — спрашивает Милеев.
— Вон пузырек стоит. А стакан поставь на место. Там спирта — в глаз закапать нечего, а он со стаканом пришел.
Я еще раз оглядываю свою работу, включаю напряжение и иду за пульт, чтобы проверить работу схемы. Собственно, можно и не проверять, и так все ясно. Предложение у меня без экономического эффекта, без высокого полета фантазии, но оно полезно, так как увеличивает надежность работы большой системы. Оформлять мне его не хочется, но для порядка я все-таки это делаю.
За окном тучи рассеиваются. Три капли все же на стекле появились, но ждать более нечего. Зато, как Слободсков говорит, какой ритуал был.
«Черный пудель шаговит, шаговит, шаговит…» Невесть откуда взявшиеся слова назойливо крутятся у меня в голове. «Белый пудель шаговит, шаговит, шаговит…»
Пейзаж вокруг статичен, как фотография. Там, куда я всматриваюсь, снежные горизонты незаметно сливаются с белесыми краями небосклона. Матовая накатанная дорога лениво извивается между редкими холмами, как узенькая трещина в огромной белой чаше. Кроме нее на всем белом просторе нет ни одной темной линии.