— Какой ужас, — замечает Вика, округляя глаза и подпирая щеки кулачками.
Рудик посмеивается в бороду.
— Как его фамилия? — спрашивает «остряк» Ильин.
— Он не у нас работает, — поясняю я.
— Прекрати людей пугать, — останавливает меня Корольков, однако никаких разъяснений не дает.
— Что же здесь особенного? — развиваю я мысль. — Все мы живем от вины до вины и постоянно виноваты перед людьми.
Устанавливается пауза, затем Ильин говорит:
— Слишком смелое обобщение. Положим, не над каждым висит это бремя. Умнее надо быть, только и всего.
— Между прочим, — замечает Корольков, — бессознательное чувство вины — это и есть совесть.
— Нелепость какая-то, — смеется Ильин.
— Это сказал Фрейд, — дожимает Рудик противника, но Ильину становится почему-то еще смешнее.
— Все это, ребята, демагогия чистой воды, — заявляет он и берет вилкой котлету.
— Бедная демагогия, — жалеет Рудик, — сколько же на тебя сейчас списывается.
— Вика, тебе положить салат? — спрашивает Ильин, игнорируя реплику. Он чувствует себя уверенно и прочно.
— Письмо недавно получила, — рассказывает Вика. — Наша бывшая соседка разводится, и судятся они с мужем из-за дивана. Невероятно.
— Эх, россияне, россияне, — вставляет Ильин. — Привыкли мы шарахаться от юриспруденции. За границей никто шагу без юриста не делает, а у нас все это считается из ряда вон. Кое-кто задействование юриста считает даже как моральную нечистоплотность.
Вику, кажется, убедил этот довод, и она принялась спокойно за салат.
— Она другое имеет в виду, — замечаю я.
Ильин смотрит на меня насмешливо, мол, это и дураку ясно, что речь идет не о диване, а о тех, кто на нем спит. И еще ясно, что это не мне сказано.
— Сервис нужно обживать, это понятно, — отзывается Рудик.
— Во! — поводит Ильин вилкой в сторону Королькова.
— А то создали целый букет услуг, а желающих пользоваться ими нет, — продолжает тот. — Вот так сервис и отмирает. Есть же, к примеру, комфортабельные крематории, так нет, люди все норовят по старинке земелькой прикрыться. А за границей, говорят, туда не пробьешься.
Вика несмело смеется, а у Ильина почему-то расслабляются мышцы лица.
— Там все построено на выгоде, — вяло говорит он. — Экономика, кстати, интересная штука. Столько в ней парадоксов, а ведь покоится на точном расчете. Одно плохо, модной становится. А когда наука становится модной, к ней начинают прилипать всякого рода аферисты. Экономика, конечно же, должна быть жестче. А то что получается… Ты знаешь Лихолета, Вика?
— Да, немножко.
— Вот у него урезали зарплату на треть и все по закону. Раньше он получал куда больше и тоже по закону.
Ильин смотрит на Вику, но говорит, очевидно, нам. А может, и нет.
— Мне больше нравятся стыки наук, — отзывается Корольков, — например, социологии и географии. Был у нас один товарищ, Темнов. Связи имел во всех городах. Так вот, он потом долго искал город на карте, где его никто не знает, чтобы там поселиться. А большой был человек… Автомобили, помню, любил…
Ильин смотрит на Рудика.
— Кстати, об автомобилях, — говорит он. — Лучшим водителем считается тот, кто плавнее ведет машину, а не заставляет невинных пассажиров трястись вместе с собой.
— Когда рядом с шофером сидит женщина, трудно говорить о его классе, — сразу же отвечает Корольков.
— Вы у кого работаете? — спрашивает вдруг Ильин.
— У Панкратова.
— Ах да. Вот что. Вы уже не молоды, пора вам в Каменогорск перебираться работать. Сколько можно по степям мотаться. Семью привезете, заживете по-человечески. Я поговорю завтра кое с кем, это можно устроить. Так сказать, ко дню рождения, — Ильин улыбается.
— Вы правы, мы уже не мальчики, — отвечает Рудик.
— Это несерьезно, — машет головой Ильин.
Вика с беспокойством прислушивается к беседе. Она иногда поглядывает на меня, пытаясь нащупать хоть где-то опору. Ничего, думаю я, это ей полезно.
Я предлагаю всем пойти на кухню и перекурить. Однако встречного энтузиазма не последовало, и я иду один. Ильин, надо думать, желает переговорить с Викой наедине, а Корольков как раз этого и не хочет.
Я обдумываю наши позиции на данный момент и перспективы сегодняшнего «торжества». Мое вдохновение немного поиссякло, и кроме самых кардинальных и простых концовок ничего в голову не идет. В шею, и все дела.