Тумс был постарше и потише, с длинными волосами и длинными конечностями. В его глазах таилось что-то настолько гнусное, что смотреть в них не хотелось. В первый их вечер, едва зашло солнце, он уселся на свою верхнюю койку, свесив ноги, и Джо то и дело обнаруживал, что пустой взгляд Тумса обращен в его сторону, и он всякий раз изо всех сил старался не встречаться с этим взглядом глазами и незаметно отодвинуться подальше.
Джо спал на одной из нижних коек, напротив Оливера. У него был худший матрас в камере, койка провисала, одеяло было жесткое и изъеденное молью, оно воняло мокрым мехом. Он урывками дремал, но так по-настоящему и не заснул.
Утром к нему во дворе подошел Норман. Оба глаза у него были подбиты, нос ему, похоже, сломали, и Джо уже хотел расспросить его, что случилось, как вдруг Норман нахмурился, прикусил нижнюю губу и ударил Джо по шее. Джо сделал два шажка вправо и притворился, что ничего не произошло, он уже собирался спросить, в чем дело, но времени на это не хватило. Норман налетел на него, неуклюже задрав обе руки. Если Норман не станет бить его по голове, а сосредоточится на корпусе, Джо придет конец: ребра у него еще не до конца срослись, и садиться на койке по утрам было так мучительно, что в глазах темнело. Он увернулся, шваркнув пятками по грязи. Охранники на своих вышках наблюдали за рекой на западе или за океаном на востоке. Норман ударил его по шее с другой стороны, и Джо поднял ногу и с силой опустил ее на коленную чашечку Нормана.
Тот опрокинулся на спину, вывернув правую ногу под странным углом. Он начал кататься по земле, потом оперся на локоть и попробовал встать. Когда Джо наступил на его колено во второй раз, половина двора услышала, как у Нормана ломается нога. Из его рта вырвался не вопль, а какой-то более приглушенный звук: страшный стон пса, который заполз под дом, чтобы там издохнуть.
Норман валялся в грязи, бессильно уронив руки, слезы текли из его глаз в уши. Джо знал, что мог бы помочь Норману встать, ведь теперь тот уже не представляет опасности, но это восприняли бы как проявление слабости. Он просто ушел. Он шел по двору, в девять утра уже раскаленному, и чувствовал на себе взгляды бесчисленных пар глаз: все смотрели на него, прикидывая, каким будет следующее испытание, сколько они будут забавляться с этой новой мышкой, прежде чем по-настоящему схватят ее в когти.
Норман — ничто. Норман служил лишь разминкой. И если бы кто-то здесь представлял себе, насколько серьезно Джо повредили ребра, к утру от него остались бы одни кости.
Перед этим Джо видел у западной стены Оливера и Юджина, но сейчас они повернулись к нему спиной и исчезли в толпе. Они не хотели иметь с ним ничего общего, пока не выяснят, чем кончится дело. Так что теперь он в полном одиночестве шел к кучке незнакомых людей. Если он вдруг остановится и начнет озираться по сторонам, он будет выглядеть глупо. А глупость здесь — то же, что и слабость.
Он добрался до этой кучки людей, до дальнего конца двора, до стены, но они тоже удалились от него.
Так шло весь день — никто не желал с ним разговаривать. Никто не хотел его знать.
В этот вечер он вернулся в пустую камеру. Его матрас, тот самый, бугристый и комковатый, лежал на полу. Другие матрасы исчезли. Койки убрали. Остался лишь один матрас, колючее одеяло да параша. Джо глянул на мистера Хаммонда, запиравшего за ним дверь:
— Куда все делись?
— Ушли, — бросил мистер Хаммонд и удалился.
Вторую ночь подряд Джо лежал в жаркой камере и почти не спал. Дело было не только в саднящих ребрах и не только в страхе: тюремная вонь могла сравниться лишь с вонью близлежащих заводов. В верхней части камеры, футах в десяти над полом, имелось оконце. Возможно, его разместили там, чтобы дать узнику почувствовать благословенное дуновение внешнего мира. Но теперь в это отверстие вливались лишь заводские дымы, вонь красилен да запах горящего угля. В прокаленной камере, среди паразитов, ползающих по стенам, под ночные стоны заключенных Джо не мог и представить, что протянет здесь даже пять дней, не говоря уж о пяти годах. Он потерял Эмму, он потерял свободу, а теперь он чувствовал, как его душа начинает трепетать и гаснуть. У него отбирали все, что у него было.
На другой день — то же самое. И на следующий. Всякий, к кому он приближался, тут же уходил от него. Всякий, кому он смотрел в глаза, отводил взгляд. Но он чувствовал, что, едва он переводит взгляд дальше, они снова начинают за ним наблюдать. Все в тюрьме только это и делали — наблюдали за ним.