— Но похоже ведь на парик, — сказал Томас, когда они ехали в церковь Святого Сердца в центре Тампы на воскресную мессу.
— Все равно не нужно было ей так говорить.
— Она сама спросила.
— Мог бы сказать ей то, что она хотела услышать.
— Но это ведь ложь.
— Ну, — протянул Джо, стараясь скрыть досаду в голосе, — это была бы легкая ложь. Большая разница.
— В чем разница?
— Легкая ложь маленькая и безобидная. Настоящая ложь большая и причиняет боль.
Томас смотрел на отца, щуря глаза.
Джо и сам не понял своего объяснения. Он попытался еще раз.
— Если ты сделаешь что-нибудь нехорошее и я, или кто-нибудь из монахинь и священников, или мисс Нарциса спросят, кто это сделал, ты должен признаться, потому что иначе ты солжешь, а это плохо.
— Это грех.
— Это грех, — согласился Джо, уже чувствуя себя так, словно его девятилетний сын водит его за нос. — Но если ты скажешь женщине, что ей идет платье, даже если на самом деле ты так не думаешь, или скажешь другу… — Джо пощелкал пальцами. — Как зовут твоего приятеля в таких больших очках?
— Мэтью?
— Точно, Мэтью Риджер. Так вот, если ты скажешь Мэтью, что он здорово играет бейсбол, ему же будет приятно, правда?
— Но я такого ему не скажу. Он подавать не умеет. И ловить. Его мячи летят у меня над головой выше футов на шесть.
— Ну а если он спросит, сможет ли он когда-нибудь научиться?
— Я отвечу, что сомневаюсь.
Джо поглядел на сына, изумляясь тому, что у них одна кровь.
— Ты весь в мать.
— Ты в последнее время постоянно это повторяешь.
— Правда? Ну, значит, так и есть.
Томас был темноволосый, как мать, но тонкие черты лица унаследовал от отца: нос и губы, четко очерченный подбородок и скулы. От матери ему достались темные глаза и, к сожалению, ее близорукость — очки он носил с шести лет. Он был довольно спокойным ребенком, но за этим спокойствием скрывались страстность и любовь к драматическим эффектам, что Джо тоже приписывал наследию матери. Кроме этого, за спокойствием скрывались хорошее чувство юмора и склонность к абсурду, которой в его возрасте отличался и сам Джо.
Джо свернул на Твиггс — движение замедлилось, все ползли бампер к бамперу, — и показался шпиль Святого Сердца. Церковь была уже в трех кварталах, ближняя парковка забита машинами, соседние улицы тоже. Да, по воскресеньям, чтобы найти место, нужно приезжать за полчаса до начала. И даже тогда близко уже не подъедешь. Джо посмотрел на часы: до мессы оставалось сорок пять минут.
Весной сорок третьего на воскресную мессу ходили все. Церковь вмещала восемьсот человек, и на всех скамьях сидели плотно, как селедки в бочке. Одни матери молились за сыновей, оказавшихся за океаном. Другие — за души тех, кого привезли в гробах. Молились жены и невесты. Призывники молились об отсрочке или тайно просили, чтобы их очередь никогда не подошла. Отцы молились, чтобы сыновья вернулись домой или, если уж дойдет до боя, чтобы мальчик вел там себя достойно, — Господи, что бы ни случилось, сделай так, чтобы он не струсил. Люди всех сословий становились на колени и молили Бога, чтобы война осталась где-то там, далеко, и никогда не вошла в их дом. Некоторые, предчувствуя беду, просили Господа обратить на них внимание, увидеть их — членов Его команды, добродетельных и страждущих.
Джо вытягивал шею, пытаясь понять, сколько машин коптит выхлопными трубами между ним и ближайшим въездом на парковку. От стоянки на Морган-стрит его отделяло еще добрых два десятка авто. Впереди вспыхнули стоп-сигналы, и он в очередной раз резко затормозил. Только что подъехавшие шеф полиции с женой прошли мимо по тротуару, болтая с Рэнсом Такстоном, президентом Первого национального банка. Сразу за ними шел с женой Труди Хейли Грэмерси, владелец общеамериканской сети продовольственных магазинов.
— Смотри, — сказал Томас, — вон дядя Ди, — и замахал рукой.
— Он нас не видит, — сказал Джо.
Дион Бартоло, глава криминального клана, носившего его имя, показался впереди со стоянки, где при въезде торчала табличка: «Мест нет». По бокам от него шли двое всегда сопровождавших его телохранителей, Майк Обри и Джефф-Финн. Дион был крупный мужчина, до недавнего времени толстый, но в последние месяцы одежда на нем болталась мешком, а щеки обвисли. В кругах соучастников и партнеров поговаривали, что он болен. Джо, знакомый с ним лучше многих, знал, что причина не в этом. Просто остальным не следовало знать правду.