его.
— Пять лет назад вы не женились из-за Бруно. Вы любили Мари. Меня же вы не любите… Вы просто
питаете ко мне добрые чувства. Но я и не требую от вас большего.
Теперь она старательно вытирает китайскую вазочку, на которой и так нет ни пылинки. И добавляет:
— Я все равно остаюсь в выигрыше, Даниэль.
И потом, уронив на пол свою пыльную тряпку:
— Прошу вас, не осуждайте меня. Я понимаю, что мне не следовало соглашаться так быстро. Но к чему
разыгрывать комедию, раздумывать! Я не умею бороться за свое счастье. Но я не хочу и отказываться от него.
— Лора… — шепчет мосье Астен.
— Не говорите больше ничего, — просит Лора. — Только изредка повторяйте вот так мое имя, и этого
будет достаточно.
Вот и все. Все кончено. После Лии Иаков женился на ее сестре Рахили, но, чтобы получить ее в жены, он
должен был четырнадцать лет отработать на ее отца. У нас роли переменились.
— Кстати, — говорит мосье Астен, — Мишель и Луиза приехали.
— Мне на всех не хватит обеда, — восклицает Лора, — надо будет сбегать к мяснику.
Она убегает, а я перехожу улицу. Бруно разворачивает машину, чтобы поставить ее в гараж (он ездил на
вокзал на “аронде”, а не на своей малолитражке). Мишель и Луиза уже вышли из машины, они стоят рядом, и
мой лейтенант затянутой в перчатку рукой вынимает запутавшийся в волосах сестры маленький желтый листок,
сорванный осенним ветром. Он замечает меня, целует и спрашивает вполголоса:
— Значит, они обоснуются здесь? Ты сдашь Бруно дом в аренду?
— Ну а куда же им деться? — говорит Луиза.
— Арендный договор лишает дом всякой ценности. У папы ничего не остается. Мне после окончания
военной службы нечем будет заплатить за “туфлю”.
“Туфли” на жаргоне студентов Политехнической школы — это та сумма, которую они должны после
окончания школы возвратить государству, если хотят освободиться от взятого при поступлении обязательства
отслужить десять лет в армии. Для студентов его выпуска эта сумма выражается в двух миллионах. Не стоит
возражать, мое великодушие тоже не лишено эгоизма. Ответим спокойно:
— Частные предприятия нередко авансируют своим инженерам эту сумму. В крайнем случае я могу
занять.
— А что будешь делать ты? Что станет с Лорой? — снова спрашивает Мишель.
Бруно запирает гараж. Подходит к нам. Он прислушивается к моим словам.
— Мы с Лорой, право…
И снова не слишком веские доводы:
— Вы все уже встали на ноги, бабушка умерла, нам больше не о ком заботиться, мы можем остаток дней
провести вместе.
Они удивлены и в то же время обрадованы. Рады за Лору, рады за меня. Они даже не спрашивают,
поженимся ли мы с Лорой, — это само собой разумеется.
— Конечно, — говорит Луиза. — Ни ты, ни она не должны оставаться в одиночестве.
Остаток дней… взаимные заботы, домашний уют в обмен на ежемесячный заработок, и нежаркие
супружеские объятия по ночам — на что еще можно рассчитывать в сорок пять лет? А впрочем, всю эту
обыденность тоже нельзя не принимать в расчет. И только Бруно я, кажется, не убедил.
— Неужели ты думаешь, что мы не смогли бы позаботиться о тебе? — говорит он глухо.
И мне снова приходится хитрить.
— Ну, если ты мне будешь нужен, мне стоит только открыть окно и позвать тебя.
Г Л А В А X X I X
Через десять дней они поженились. Лебле предлагали либо сыграть как ни в чем не бывало шумную
свадьбу, либо же, напротив, очень скромно отметить это событие где-нибудь вдали от дома, на лоне природы,
хотя бы в Эмеронсе. Их очень привлекала мысль — и это тоже было рассчитано на зрителя, — чтобы в тот же
самый день поженились и мы с Лорой.
Мне удалось убедить их, что свадьбу наших детей нам следует отпраздновать, употребляя общепринятую
формулу (кстати, она так облегчала составление писем, извещающих о браке) “в тесном семейном кругу, ввиду
траура”, что Эмеронс меньше всего подходит для такого случая, а двойная свадьба, не говоря уж о пошлости
подобной затеи, отодвинула бы церемонию еще на две недели, это в положении Одилии было бы весьма
нежелательно. Мы выбрали субботу, самый удобный день, когда происходит больше всего свадеб и когда
помощник мэра зачитывает статьи законов с быстротой, которая может сравниться разве что с поспешностью
раздаваемых священником благословений.
Сама церемония, если можно так назвать выполнение ряда формальностей, не вызывала у меня больших
эмоций. Мне показалось смешным, что в последний момент мадам Лебле решила набросить на свою дочь, уже
одетую в кремовый, почти белый костюм, крошечную вуалетку, и я одобрил Бруно, когда он скомкал ее и
засунул к себе в карман. Предоставляя своему младшему сыну юридическую дееспособность, я дважды
поставил свою подпись — сначала в мэрии, потом в удивительно напоминавшей сарай церкви святой Батильды,
куда я входил во второй раз в жизни. Я стоически вынес поздравления друзей и соседей (мы все-таки были
вынуждены их пригласить), все те пустые стандартные поздравления и пожелания, непременно выпадающие на
долю родителей молодоженов и самих молодоженов, из которых двадцать пять процентов впоследствии
разводятся, двадцать пять процентов изменяют друг другу, двадцать пять процентов мужественно терпят друг
друга; если из последних двадцати пяти процентов вычесть вдов и вдовцов, бездетные или чрезвычайно
плодовитые пары, несчастных родителей, чьих детей отняла жизнь или смерть, останутся редкие счастливцы.
Моя мать говорила: “Настоящие свадьбы — это золотые свадьбы. Ведь недаром в начале пути вам вручают
именно золотое кольцо как залог нетленного и вечного. Но золото — такой редкий металл…”
Тайная вечеря по случаю расставания с сыном, за которой последует неминуемая отставка отца — ужин в
ресторанчике на берегу Марны, — оказалась для меня невыносимо тяжелой. За столом собралось пятнадцать
человек: молодожены, мосье и мадам Лебле, две их младшие дочери, другой Лебле — крестный новобрачной,
его супруга и их дочь Мари, Родольф — крестный Бруно, его супруга, Лора, Мишель, Луиза и мосье Астен.
Последний для приличия съел лишь кусочек жареной утки, поковырял вилкой салат с орехами, кажется, отведал
еще чего-то; я не удержал в своей памяти все блюда, заказанные не иначе как в расчете на аппетит Гаргантюа.
Выпил я и того меньше: вино вызывает у меня мигрень. А голова и без этого была тяжелая. Мосье Лебле
лоснящимися от жира губами советовал своей дочке воздерживаться от вина.
— Из-за… тебе понятно, деточка? (Теперь, когда на ее пальце блестело обручальное кольцо, плод греха
уже не казался греховным.)
Мари поддала жару. Бесстыдство, чтобы придать себе больше уверенности, не упустит возможности
осудить безрассудство. Она со смешком заметила:
— Ну еще бы, ваша деточка оказалась такой понятливой.
Я думал: “Одилия теперь вошла в нашу семью. Астены все-таки совсем другие люди”. Но в душе я не
очень верил в это.
— Не возражаете против кесарева сечения? — сострил Родольф, собираясь разрезать воздушный пирог.
Все дружно расхохотались. Но смех тут же оборвался, потому что мосье Астен, этот нелюдим, этот
угрюмый человек, не смеется над своей невесткой. Он чувствует себя таким одиноким за этим столом, где уже
закурили первые сигары; он весь поглощен своими думами. Он смотрит на сидящую рядом Мари, которая так и
не вышла замуж за Ролана, на свою дочь Луизу, которая тоже не вышла замуж за мосье Варанжа. Он смотрит на
Луизу, ставшую теперь Лоизой, одетую с дорогостоящей простотой элегантных женщин, которым удается
создать свою “эстетическую индивидуальность”, столь воспеваемую женскими еженедельниками. Мосье Астен
думает: “К чему же она пришла? Как-то на днях в разговоре со мной она, видимо, не случайно упомянула