матерью, чтобы жениться на дочери. А если мать умрет, разве можно хоть на секунду дать предположить
сироте, что ты рассчитывал на эту ужасную удачу?
Есть такие кончины, которые несут в себе смерть и всем начинаниям.
На площадке я увидела Нат, стоявшую боком на пороге. Она поджидала меня, поглядывая одним глазом
на маму, отдыхавшую под розоватым светом ночника. Нат тоже прошептала:
— Иди спать. Я побуду с ней. Завтра ты пойдешь к первой службе. Я — ко второй. Мне надо повидать
кюре. Не дай, Бог…
Она запнулась, словно такие вещи меня больше не касались. Затем она подошла ко мне ближе, сильно
волнуясь:
— Иза, я ей сказала, намекнула. И знаешь, что она мне ответила?.. Что не хочет его видеть: он сначала
потребует у нее отказаться от мужа, а она этого не может. Прошу тебя, ты тоже завтра…
— Я попробую, — сказала я, не сдержав жалости.
И вошла к себе в комнату. Все во мне кричало “нет”, возбуждая чувство гордости, которое мне внушала
моя мать. Как мы можем ошибаться и как люди в глубине души не похожи на тех, кем кажутся! Вот эта
женщина in extremis 1 искупила все свои ужимки, свое непостоянство, выказав силу характера и верность —
кому! чему! — покрыв этой верностью свое надгробие. Ни разу прежде, даже когда она была красивой, нежной
и принадлежала нам одним, я не чувствовала ее такой близкой себе. Я думала: “Если ад существует, он не
примет любовь”, — но при этом, как и моя мать, не считала себя вероотступницей, а, напротив, была уверена в
том, что одно связано с другим и что мама, получив отпущение грехов, оставляет меня обреченной.
XIX
Воскресенье. Отвечая на немногочисленные приветствия, я возвращаюсь из церкви. В длинных зябких
лучах света уже вьются мухи: признак хорошей погоды. Пауки внизу постятся, но ласточки пируют в вышине,
где царит колокол, словно отправляющий их своим звоном куда-то далеко-далеко. Вся роща щебечет на разные
голоса, не хватает только кукушки, наобум возвещающей время, словно испорченные часы. Со всех сторон
живые изгороди, извиняясь за свои шипы, украшают молодой зеленью сочащиеся выцветшей розовой смолой
яблони. И я еще молчу о смеси запахов, в которой только хороший нюх местного жителя сумеет различить те,
что исходят от болота, от фиалок на насыпи, от телки, отряхивающей лепешки с хвоста, захватывая языком
пучок травы, или от смолистых почек ели, своим ароматом смягчающих вам гортань.
Мне бы хотелось обладать менее тонким обонянием, зрением и слухом, чтобы не поддаваться радости
жизни, которую нам дарует это время года. Ничто не извиняет этой службы, во время которой мне пришлось
для публики занять свое место на скамье для девочек-певчих. Я знаю (и мне отрадно это знать), что эти милые
девочки иногда позволяют себя раздевать и голубая перевязь лишь прикрывает то, что осталось от их
добродетели. Но чужая вина не оправдание для своей. Я смотрю на алтарь, на витражи, пестрящие нимбами, на
свой требник, где в службе святым чередуются упоминания о Дне Святой Такой-то, девы-великомученицы,
удивляясь тому, что все это не укрепило меня, что я даже не вспомнила об этом. Наверное, мне, как и моей
матери до ее повторного брака, всегда было свойственно лишь условное благочестие, похожее на механизм,
который, после того как его заклинит, начинает вертеться в обратную сторону. Поначалу безразличие —
убежище для души, она прикипает к тому, что ее облегчает. Но как не задуматься, все больше раздражаясь, о
том, какое лицемерие раньше шевелило моими губами? Как укрыться от этой мысли, когда, защищая
невинность, ты чувствуешь, что она оборачивается против тебя? И как мне сдержать крик, стон тоски, в
которую эта невинность сжалась в тот самый момент, когда, взывая к небу, духовное рвение дает последний
шанс душевной привязанности?
Я все быстрее иду по обочине, затканной ярко-желтыми лютиками. Священник ничем мне не помог,
протараторив проповедь перед короткой службой и призвав свою паству как раз подумать о духовных
накоплениях молитвы:
— Ах, братие, сколь беден самый богатый из нас, когда он лишает себя молитвы! Но стоит к ней
обратиться, как последний бедняк налаживает свои дела и дела своих домочадцев! Ибо этот кредит Господу
нашему, самый справедливейший учет которому ведет там, наверху, дева Мария, наш добрый конторщик, —
единственный надежный вклад, всегда возвращающийся к нам, если так можно сказать, обросшим процентами,
через святое причастие. Помолимся сначала за близких наших…
Обычное красноречие священника, любящего хорошие жертвенные сборы и солидные метафоры! Оно не
заставило быстрее шевелиться губы старушек в черных шляпках с белым крепом. Но меня оно на сей раз задело
за живое: несмотря на срочную необходимость, жгучее желание получить неважно что от неважно кого, даже не
веря в это, я была не в состоянии прочитать “Богородицу”. Причем вовсе не из стыда перед людьми: я бы пошла
за тридевять земель за самым дурацким бабушкиным средством, только чтобы использовать все шансы на
спасение. Но молиться за мою мать — разве это не значило просить простить ей то, от чего она не хочет
отречься? Я не нанесу ей такого оскорбления…
1 При смерти (лат..).
* * *
Вот и Залу ка, чья синяя крыша выделяется на фоне голубого неба. Звякает калитка, и Натали выходит из
кухни в полном обмундировании: праздничный бигуден, юбка без единого пятнышка, корсаж с бархатными
петлями, передник в цветочек. Берта идет рядом, неуклюже наряженная в шляпу, пальто и перчатки, которые
подчеркивают ее глупый вид и делают ее похожей на пансионерку благотворительного общества перед
инспекцией.
— У твоей матери спала температура, — говорит Пат, — но она вся как ватная. Сиди у нее в комнате и
постарайся не пускать к ней этого — помни, что я тебе говорила.
Она не целует меня и уходит, так как предстоящий ей неблизкий путь с предварительным заходом к кюре
не позволяет задерживаться. Двадцать раз Морис предлагал ей поберечь время и ноги, воспользовавшись его
машиной; двадцать раз она отказывалась, ворча у него за спиной: “Позволить отвезти себя в церковь этому
нечестивцу… Иосиф! Уж лучше ползти туда на коленях!” Так что Морис, скромно затаившись, уже не
предлагает больше ничего и никому, а Нат теперь усмотрела в этом оскорбление иного рода: “Скажи
пожалуйста! От ладана нос воротит. Он отпускает нас помолиться, как другим позволяют пойти в уборную —
надеясь, что запах к ним не пристанет!” Я оборачиваюсь и смотрю, как она уходит, вскидывая юбки и таща за
собой Берту. Но она не оглядывается, и ее кружевная кичка вскоре исчезает за щитом из боярышника,
укрывающим нас от северного ветра. Делать нечего: я мрачно поднимаюсь, снимая шляпу.
Морис сидит у мамы, прямо на постели, у изголовья. Он вскакивает, путается в улыбках: одну — маме,
другую — мне: двусмысленную и словно ссылающуюся на чрезвычайные обстоятельства. Он ищет верную
интонацию, чтобы произнести:
— Вот и Иза. Мне позволят пойти позавтракать?
— Конечно, солнышко, иди, — отвечает мама, не спрашивая у меня, пила ли я сегодня кофе.
Морис исчезает, как тень, и я устраиваюсь на его месте, в еще теплом углублении в одеяле.
— Как дела, Иза? — шепчет мама.
— Посмотрим сначала, как дела у мадам Мелизе! — отвечает эта самая Иза, принимая ложно-веселый
тон.
Ох, что теперь обо мне говорить!
Нат убить мало! Неужели она не может дать ей спокойно скончаться в ожидании непременного, но
постоянно отдаляемого выздоровления? Но меня не проведешь! На мою деланную веселость отвечает деланное
смирение, с беспокойством ожидающее положенных по случаю возражений, которые возродят надежду.