готов был извиняться перед ним и взывал к истинным авторитетам:
— Твоя тетя сказала… Твоя тетя требует…
Случалось, что я поступал еще хуже. Иногда, узнав о его проделках от третьего лица, я делал вид, что
мне ничего неизвестно. Однажды, выходя из лицея, Бруно кулаком разбил очки своему товарищу. Мать
мальчика написала мне. Я сразу же перевел ей деньги, но дома не обмолвился об этом ни словом. Полгода
спустя какие-то сорванцы, носившиеся по набережной Прево и звонившие в каждый дом, отвязали затем три
лодки, и одна из них разбилась о сваи моста Гурнэ. Озорников так и не смогли опознать, а я не пожелал помочь
в этом деле, хотя случайно, возвращаясь в тот день с частного урока, видел, как Бруно несся во весь дух по
набережной.
Он тогда не заметил меня. Но в следующий раз я был пойман с поличным. Как повелось издавна, по
воскресеньям мы обедали в доме напротив, у Лоры, вернее, у Мамули. Установленный порядок не изменялся
годами. Сначала, как только возвращалась Лора, начиналась процедура всеобщего причесывания (Лора успевала
забежать к нам в семь часов утра покормить нас завтраком, зайти в восемь домой за молитвенником и шарфом, а
в девять уже возвращалась после мессы из церкви святой Батильды). В десять часов — торжественный переход
через улицу в полном составе; шествие замыкала Джепи. Затем вступление в дом Мамули, она обычно ждала
нас, сидя в своем кресле на колесах, держа на коленях кошку, которая, заслышав пай Джепи, начинала
вырываться у нее из рук.
— Осторожно, держите собаку! Эти звери сейчас вцепятся друг в друга!
Потом следовал обряд целования по старшинству. А вслед за тем — обсуждение новостей этой недели.
Переливание из пустого в порожнее.
В то воскресенье, 7 апреля (я хорошо запомнил эту дату), Мамуля болтала без умолку. Поворачивая
высохшей рукой каучуковое колесо, она передвигалась по своей комнате, похожей на караван-сарай, искусно
лавируя среди низких кресел и круглых столиков, заваленных книгами и лекарствами. Она добирается до левого
угла комнаты, поднимает лицо к потолку, откуда свешиваются разноцветные веревочки; тянет за красный шнур,
словно спускает флаг, и в руках у нее оказывается пакет с конфетами. Конфета Мишелю, конфета Луизе,
конфета Бруно. Дети не любят мятных леденцов, но сам ритуал вызывает у них неизменный, хотя и немного
иронический, восторг, они не отказались бы от этой церемонии ни за какие царства в мире. Одну конфету она
берет себе и теперь будет сосать ее целый час, перекатывая во рту. Затем она оповещает:
— Ну, дети, сегодня у нас жаркое из баранины, вкусное-превкусное, какое может приготовить только
Лора!
Затем следует небольшая речь — похвальное слово Лоре. Я никогда не прерываю ее. Я знаю, я все знаю.
Лора — наша жемчужина, Лора — наше сокровище. А жемчужина тем временем уже надевает фартук, слышно,
как в кухне хлопает дверца духового шкафа, в котором доходит баранина. Луиза, вертя бедрами, отправляется на
кухню, надо же ей показать, что она становится совсем взрослой девушкой. Но через полчаса она уже сидит,
уткнувшись носом в какой-нибудь иллюстрированный журнал. Наш несравненный Мишель, оттолкнув
младшего брата (который “ничего в этом не смыслит” и который действительно однажды провинился здесь,
опрокинув на паркет кислоту), уходит в свою “лабораторию” — небольшую пристройку, где хранятся
оставшиеся после покойного майора — он вечно что-нибудь мастерил, — электробатарейки, трансформатор,
звонки, катушки Румкорфа, электроарматура и мотки разноцветного электропровода, который можно
использовать для каких-то опытов, сопровождающихся страшным треском.
Бруно в дождливую погоду обычно забирается на чердак, но сегодня солнечный день, и он предпочел
убежать в сад. Из вежливости я еще несколько минут остаюсь в обществе Мамули; она, включив приемник,
слушает передачу церковной службы, в которую то и дело врываются разряды из лаборатории Мишеля, и вскоре
погружается в благочестивую дремоту.
Как только она засыпает, я выхожу из комнаты. По правде говоря, в доме тещи я просто не знаю, куда
девать себя. Хозяйственные дела внушают мне ужас, я чувствую, что выгляжу смешно, когда пробую проявить
себя на этом поприще. И Лора, которая с утра до вечера занята по хозяйству, знает, что ее тень отпугивает мою.
Лучше уж сделаю крюк, чтобы не идти через кухню. Я тоже выхожу в сад.
Сад Омбуров мало отличается от нашего. Так же как и у нас, здесь есть водопроводный кран, небольшой
сарайчик для садовых инструментов, компостная яма, зеленые бордюры вдоль дорожек, но, с тех пор как умер
майор, — который, орудуя ens et aratro 1, даже с лопатой в руках оставался военным и каждое утро с 8.00 до
10.00 выравнивал батальоны моркови и зеленого горошка, — грядки в саду поросли травой, повсюду торчали
узловатые, необрезанные кусты пионов и роз. Иногда Лора секатором прореживает эти заросли, но лишь для
того, чтобы, не разорвав чулки, добраться до бывших парников, где майор укрывал от заморозков рассаду и где
Лоре еще удается выращивать те овощи, которые жительницы предместий, не имеющие садовников, считают
самыми ценными продуктами огородничества: петрушку, лук, несколько сортов салата, спаржу.
Бруно нравится этот уголок особенно потому, что там стоят прислоненные к стене и опутанные
искуснейшей паутиной парниковые рамы. Конечно, он и на этот раз здесь. Как всегда, что-то монотонно
насвистывает сквозь зубы. Я выхожу к нему из-за кустов бирючины, он не обращает на меня никакого
внимания. Он ловит рукой усевшуюся на маргаритке муху. И кидает ее в паутину, где она тотчас же
запутывается. Наклонившись и затаив дыхание, Бруно смотрит, как, стремительно спустившись, паук бросается
на свою жертву и мгновенно расправляется с ней. Бруно наклоняется, видимо слишком низко, теряет
равновесие, инстинктивно хватается за раму, которая, качнувшись, падает, слышится звон разбитого стекла. Я
не успеваю добежать до Бруно, как он уже вскакивает на ноги и по другой дорожке несется к дому. За моей
спиной распахивается кухонное окошко. В окне появляется Лора, голова ее повязана полотенцем, она с тревогой
спрашивает:
— Что случилось?
Можно было бы все свалить на ветер. Но ветра нет. Бруно мог бы во всем сознаться, но я отвечаю
раньше:
— Черт возьми, сам не знаю, как получилось, но я опрокинул раму.
— Если бы папа был жив, — говорит Лора голосом гладким, как ее клеенчатый передник, — это была бы
целая трагедия. Но, в общем, это ерунда! Я уже испугалась, думала, Бруно что-то натворил.
Окно закрывается. Теперь надо расплачиваться. Заплатить за разбитую раму нетрудно. Куда страшнее
ущерб, нанесенный моему авторитету. У меня не было времени раздумывать. Я сразу ухватился за эту
возможность. Какую возможность? Мне трудно было это объяснить даже самому себе. Возможность доказать
Бруно, что я ему друг? Избавить его от неприятного объяснения и одновременно избавить от этого самого себя?
1 Мечом и оралом (лат.).
Конечно, и то и другое. Мне повезет, если он не почувствует в этом прежде всего моего малодушия. Я иду,
широко шагая, я иду, сворачиваю на повороте дорожки, раздавив каблуком кустик маргариток, пробившийся
сквозь гравий. Он все-таки должен поверить в мои добрые чувства… Впрочем, к чему этот пышный слог, эти
красивые слова, ведь я же не разыгрываю перед ним спектакль; он может не верить в эти чувства, но он должен
знать о них. Возможно, я начал опасную игру, опасную для нас обоих. Но я сумею взять его в руки, когда
завоюю его сердце.
Пора вернуться в дом. Бруно сидит в кухне рядом с Лорой и следит, как она взбивает майонез. Он не
смотрит на меня. Он упорно отводит глаза в сторону. Мне бы очень хотелось, чтобы он сознался во всем, чтобы