он мог бы им стать. Он, вероятно, считает, что все его могущество заключается в том, что он постоянно рядом
со мной. Он убежден, что мои истинные любимцы, которые пользуются всеми привилегиями и полной
свободой, — это Мишель и Луиза, то есть те, кого он так любит сам, Мишеля за его голову, Луизу за ее
хорошенькую мордочку, тогда как он, Бруно, не может похвалиться ни тем, ни другим. И все-таки он старается
им помочь, старается быть справедливым, хотя не забывает и о наших интересах.
— Уж очень неподходящее время ты выбрал, отец только что заплатил дополнительный налог, —
отвечает он осторожно.
Но это не мешает ему начать на меня наступление:
— Представляешь, каково Мишелю без гроша в кармане, он даже не может угостить своих приятелей, а
ведь они его повсюду за собой таскают…
На мою долю выпадают и такие сентенции:
— Раз уж начал сдирать с себя шкуру, так сдирай до конца!
Даже Лора прибегала к помощи Бруно. Ее присутствие в доме и раньше почти не ощущалось, теперь же,
после моего разрыва с Мари, она стала совсем бесплотной. Она повсюду, но ее не замечаешь, как не замечаешь
воздух, наполняющий дом. И Бруно служит посредником между видимым и невидимым. Хотя Лора где-то
совсем рядом (это, вероятно, она из экономии только что погасила половину лампочек, а теперь роется в шкафу
со щетками), не важно, ко мне обращается Бруно:
— Ты ничего не имеешь против, если на завтра приготовить голубцы?
Теперь о моем влиянии: не скажу, чтобы мне это было неприятно, но и большого удовольствия я не
получал. Но как помешать действию законов притяжения? Сила притяжения тел прямо пропорциональна их
массам — этот закон не для меня, ведь я почти невесом, — но обратно пропорциональна квадрату расстояния
между ними: расстояние между мной и Бруно ничтожно, и единственное мое желание, чтобы оно еще
сократилось.
Сначала он служил мне чем-то вроде записной книжки: “Не забудь, я завтра должен зайти в бухгалтерию,
заплатить за пансион Мишеля… Напомни, в шесть часов у меня урок у Бардена”.
Затем в эту записную книжку я начал вносить заметки: “Бардену, конечно, не вытянуть. Это
классический тип ученика, которого следует исключать из лицея и направлять в профессиональное училище.
Если бы родители не отодвигали частными уроками его неминуемый провал, если бы мы могли по-настоящему
отбирать, если бы реформа образования, если бы правительство…” И вот, цепляясь друг за друга, текут мысли,
болтаешь что надо и не надо. Говоришь, говоришь и очень доволен собой, говоришь с большей убежденностью
о том, что непосредственно относится к твоей специальности, меньше разбираешься в других вопросах, и все-
таки говоришь, говоришь для самого себя, чтобы лучше уяснить себе некоторые вещи, и совсем забываешь, что
твои слова с жадностью ловит еще совсем неискушенное, но чуткое, как микрофон, ухо и все, что ты сказал,
словно записано на пластинку.
Первый результат: пластинка начинает крутиться: “Папа сказал…” Все дети — эхо своих родителей. Но
часто ли родителей огорчают подобные ссылки? Чаще они льстят им и трогают их. Я знаю свои недостатки, я
понимаю, как нелепы постоянные срыгивания материнскими афоризмами (“Как говорила моя мать!”). Но мне
трудно отвыкнуть от этой привычки. И мне очень дорого всякое свидетельство того, что в жизни сына я играю
ту же роль, что в моей собственной жизни играла моя мать.
Результат второй: он подражает мне. Я замечаю у Бруно свои жесты (например, манера говорить “нет”,
подняв вверх указательный палец), свои обороты речи. У нас с ним общие вкусы (нам не нравится хром, нам не
нравятся одни и те же картины на выставках), у нас с ним одинаковые странности {мы боимся толпы в метро), у
него такой же нерешительный характер (скоропалительный вывод — вывод ошибочный), у него моя чрезмерная
щепетильность и ворчливая собачья преданность; так же как я, он склонен к отступлениям, к выжиданию, к
недомолвкам, к немым разговорам улыбок. Мне даже совестно за ту радость, которую это мне доставляет. Я
восхищаюсь всем тем, что, на мой взгляд, он унаследовал от меня. Это давняя страсть -помню, как я был
счастлив, когда шесть лет назад обнаружил, что большие пальцы на ногах у него, так же как и у меня,
значительно длиннее остальных: обычно такая аномалия передается по наследству. Что же в его характере
благоприобретенное? И что врожденное? Я совсем не хочу, чтобы Бруно во всем повторял меня. Я только
страстно желаю найти в нем сходство с собой. Если же его быть не может, пусть он простит меня за то, что я в
нем воспитал! По крайней мере, хоть так я вложу в него что-то свое.
Бруно, Бруно. Какими словами поведать мне о своем счастье? Что мне еще сказать о своей любви? Что в
ней не было никакой слащавости. Мы никогда “не ставили друг другу банок”, как говорил Бруно о поцелуях
своей бабушки. Что я привык поворачивать голову направо (“одесную своего отца” — мы следуем заветам
Библии; напоминаю: справа от меня его место в машине). У меня появилась привычка слегка поворачивать
голову направо, просто так, время от времени, чтоб лишний раз взглянуть на эту славную головенку с шапкой
густых волос. На эту родинку на щеке с торчащими волосками. На эти серые глаза, глубину которых особенно
подчеркивают яркие белки, так же как невинность Бруно придает особую значимость всем его рассуждениям.
На эти руки, еще часто перемазанные чернилами, хотя он семимильными шагами приближается к выпускным
экзаменам. На всю эту мальчишескую фигурку: он уже почти перестал расти и теперь раздается вширь, и на нем
так ладно сидит куртка.
Бруно, Бруно… Но была у моей любви и оборотная сторона. Ложка дегтя попала и в мою бочку меда:
заслужил ли я свое счастье?
Был страх: сколько это может продлиться?
Были угрызения совести, которые только усугубляли этот страх: почему не тревожат меня воспоминания
о Мари? Моя любовь к ней, хотя она и длилась столько лет, оказалась всего лишь длительным переходным
состоянием, и теперь она нашла свое завершение.
Была необходимость постоянно делить его с кем-то. То с новым молодым преподавателем, от которого
Бруно был в восторге, то с его немногочисленными товарищами, хотя бы с этим толстым “Ксавье из дома 65”
(они подружились в лицее Карла Великого, и, хотя теперь учатся в разных лицеях, Ксавье то и дело заходит к
нам), то с образом любимой матери — мы без конца подновляем позолоту воспоминаний о ней; то с Лорой —
он был к ней горячо привязан; то с девчонками, к которым у него уже просыпался интерес — они посматривают
на улицах на моего юнца, оглядываются разок-другой, крутя бедрами в пышных юбках; то с соседями,
живущими по ту сторону забора, то с продавцами, стоящими за прилавком, — со всеми теми людьми, которые
пытаются захватить его внимание, которые почему-то так интересуются вами, злословят о вас, поднимая целое
море слюны вокруг вашего необитаемого острова.
И еще возраст Бруно: ему шестнадцать лет, и он в последнем классе.
Было и то кипение молодости, которое пока еще сдерживалось расписанием занятий, программами,
привычками. Но, глядя, как он иногда резко отрывается от книги, я так и представлял себе молодого бычка,
который жадно втягивает ноздрями воздух, видимо почуяв запах далеких родных лугов.
Было и различие в самой природе нашей любви. Различие вполне естественное. Бруно любит отца так,
как обычно любят своих отцов. И даже, вероятно, так, как он любил бы свою мать. Только безумец мог бы
пожелать большего. Ибо в основе лежит любовь Отца, породившая любовь Сына.
И наконец, удивление, царившее в доме тещи. О, к нему не примешивалось ни капли возмущения. Но обе