которые играют в отцов, которые любят своих детей, как любят любовниц, как любят свой очаг за то
наслаждение, за ту радость, что они им дают. Таких отцов немало, но это не может служить оправданием.
Мальчик так умолял меня: “Послушай, папа, я всегда с тобой…” Он даже не жаловался. Он лишь просил
немного свободы. Свободы, которую я, вероятно, слишком рано и без всяких ограничений дал Луизе и Мишелю,
не оставив для них в своем сердце такого же места, как для Бруно. Не бойся я громких фраз, я сказал бы:
старшим я дал весь мир, Бруно — очаг. Но не лучше было бы одарить его более щедро, дав ему и то и другое?
Неужели я собираюсь сделать из него человека замкнутого, оторванного от жизни, до такой степени
подчиненного моей эгоистической любви, что он никогда не сможет почувствовать себя полностью
самостоятельным? Я сначала принял Бруно, потом открыл его для себя, потом страстно полюбил в нем сына. И
как я не понял раньше, что только тогда он станет моим настоящим сыном, когда я не буду преградой на его
пути? Надо, чтобы из анормального родилось нормальное, надо, чтобы он стал моим обыкновенным сыном.
Это уже третье предостережение: мне, в сущности, очень везет. Все эти предостережения могли быть
сделаны слишком поздно, но каждый раз они успевали вовремя. Я был совсем одинок, мне не с кем было
посоветоваться, у меня не было ни жены, ни подруги, я был неловок, как девушка-мать, страстно привязанная к
своему ребенку, только еще несчастнее — она, по крайней мере, уверена, что в жилах ребенка течет ее кровь; и
хотя мне удалось сделать из Бруно то, чем он стал для меня, я знаю, что впереди еще много трудностей.
Конечно, сам я никогда в жизни не отстраню его от себя, но, возможно, настанет такой день, когда мне придется
устраниться с его пути.
Вот так. Я пытаюсь шутить: “Я, кажется, снова начинаю чесаться!” Но теперь-то я расчесываюсь в кровь.
Где то время, когда, недовольный, что не могу завоевать Бруно, я пытался найти рецепт, как стать хорошим
отцом, серьезным отцом, отцом, не знающим душевного разлада? Когда ищешь — всегда находишь, но иногда
совсем не то, что ищешь. Вот и я нашел то, что на всю жизнь лишило меня покоя.
Все трое вернулись поздно, Бруно последним. Я спросил у старших:
— Ну, хорошо повеселились?
Мой вопрос, казалось, удивил их и в то же время обрадовал. (Неужели я никогда не спрашивал об этом
своих детей?) Раздираемый угрызениями совести, я вынужден был признать, что я всего лишь на одну треть
отец и что ради создания равновесия, ради воспитания моего младшего сына мне следует отвоевать себе
немного места в жизни близнецов, пусть даже против их желания. Боюсь, это обещание пьяницы. Когда Бруно
вернулся, я усилием воли сдержал себя, чтобы не броситься ему навстречу, а подождал, пока он сам подойдет и
1 Не выбирая выражений (лат.).
поцелует меня. Это был все тот же Бруно, в том же, уже тесноватом ему костюме. Но мне показалось, что в
мальчике появилось что-то новое; впрочем, наверное, только показалось, так же как старому игривому дядюшке
и молодым кузенам видится что-то новое в лице новобрачной после первой супружеской ночи. Я чуть было не
спросил его так же, как старших: “Хорошо повеселился?” Но вовремя сдержался. Никогда не следует
спрашивать шестнадцатилетнего мальчика, хорошо ли он повеселился. Он может обидеться — подростки так
подозрительны, — подумать, что вы все еще считаете его ребенком.
— Ну как, интересно было?
— Да нет, не очень, — признался он. — Меня, знаешь, все эти памятники да церкви… Правда, мчаться в
машине было здорово.
Кто знает, был ли он искренен, или лицемерил, стараясь приуменьшить полученное удовольствие, чтобы
приуменьшить мою досаду.
— Да к тому же из-за этой поездки я не успел сделать английский, — простодушно сообщает он.
— Сейчас же садись за него.
Наши взгляды встречаются.
— Сейчас же, — твердо повторяю я. — Поужинаешь после того, как приготовишь уроки. За месяц до
экзаменов нельзя так небрежно относиться к занятиям. Тем более английский — наше уязвимое место…
Он беспрекословно повинуется, и я снова чувствую свою власть над ним. Нам, педагогам, известно, что
ребенок всегда подчиняется отцу, если он уверен, что отец прав в своих требованиях и не отступится от них. Он
ждет, он с уважением относится к вашим замечаниям, к вашим приказаниям, даже если надеется уклониться от
их выполнения; для него они — доказательства вашего внимания к нему и доказательства гораздо более
убедительные, чем потакание его капризам; в глубине души ему нравится ваша бдительность, и он, вероятно, не
слишком был бы доволен, если бы вдруг снизилась ваша требовательность… Не так ли, мосье Астен? Каждый
действует, как умеет. Случай подвернулся прекрасный, но, сам не знаю почему, спустя полчаса, под тем
предлогом, что Бруно может не успеть к телевизионной хронике, где должны были показывать этапы гонок
Бордо — Париж, я быстро перевел ему последнюю часть заданного текста.
Г Л А В А X I V
Кончилась моя золотая пора. Теперь надвигалась другая, от которой мне так хотелось бы укрыться. Она
была для меня словно морской отлив. Мы все таковы, все, кто привязан к берегу, кому счастье кажется
спасительной гаванью, кто с еще большей настороженностью следит за его отливами и приливами, чем моряки
за уровнем воды у ватерлинии. Еще долгое время мне предстоит с болью в сердце открывать, закрывать и снова
открывать шлюзы.
Больше, чем когда-либо, меня раздирали противоречия, я без конца прислушивался к двум своим
внутренним голосам: “Не удерживай его. Нет, не теряй его. Он захватил тебя целиком, не оставив ничего
другим, несправедливость должна быть уничтожена. Он нуждается в тебе, — что совсем не нужно твоим
старшим детям, — справедливость соблюдена. Борись против тех, кто пытается отнять его у тебя. Борись
против самого себя”. К счастью, исход этого спора был почти предрешен. Мне не всегда удается победить
самого себя, но, во всяком случае, я привык признавать себя в жизни побежденным. Ведь стоит только пожелать
своего поражения, как обстоятельства сами довершат за нас остальное.
Тем временем события сменяли одно другое. Самым большим событием для нашей семьи было, конечно,
поступление Мишеля в Политехническую школу, — он прошел двадцать восьмым. Я сказал — самым большим.
Я не считаю его самым важным. Мы почти не сомневались в его успехе. Но перед зрителями, которые отмечают
лишь победы или поражения каждого племени, которые видят в них заслуженную награду или кару, теперь,
когда Мишель поступил, да еще с первой попытки, в эту знаменитую школу, да еще проучившись всего один год
в лицее Людовика Великого, нам было чем гордиться. Раз двадцать за одну неделю я слышал эту кисло-сладкую
фразу:
— Поздравляю, этот ребенок вознаграждает вас за все жертвы.
Эти жертвы: отказ от нового костюма, дешевенький автомобиль, ничего лишнего, строгая экономия во
всем — не очень дорого мне стоили (гораздо меньше тех, других, которые, вероятно, никогда не окупятся), ведь
они казались жертвами только из-за моих ограниченных возможностей, то есть из-за того, что сам я не слишком
преуспел в жизни. Поздравлять меня, собственно говоря, было не с чем. Мне даже чудилось в поздравлениях
окружающих что-то оскорбительное. “Этот ребенок…” Вероятно, подразумевалось, что с другими детьми мне
уже так не повезет. Я не говорю — поскольку мне оно не знакомо — о чувстве, по-видимому, таком
мучительном, которое испытываешь, когда тебя опережает твой собственный многообещающий отпрыск. Я
знаю, какое это несчастье — ревновать собственного ребенка. Но завидовать мне действительно никогда не