несколько ярких пятен. И пятна эти, не считая одного лимонно-желтого, державшегося в стороне, у изгороди
(Луиза обожает ежевику), приближались к нам парами. Бруно впился в них глазами. И в том, с каким жадным
вниманием он смотрел на них, я узнал самого себя, и я понял, какой взрыв гнева может вызвать затаенная
обида.
Г Л А В А X I X
Через неделю Мишель уехал в Баланс, Луиза — в Биарриц (там ее ждала работа), кузины отправились к
дяде в Овернь, мальчики вернулись домой. Со мной остался один Бруно.
Разъехались гости вовремя: еще немного, и я бы не выдержал. Был момент, когда, опасаясь какой-нибудь
неприятной истории, я даже собирался поговорить с Мишелем. Но потом решил этого не делать — не стоило
придавать событиям больше значения, чем они того заслуживали. Я знал, что Мишель слишком хитер,
честолюбив и эгоистичен, чтобы дать ущемить себя даже в самом малом. Одилия не так уж и нравилась ему. Я
прекрасно понимал, что двигало его поступками: “Как! Позволить Бруно в моем присутствии ухаживать за
девушкой, а девушке отвечать на эти ухаживания? Это немыслимо. Я не уступаю своего права первородства.
Если я чего-нибудь хочу, я добиваюсь. Во всяком случае, если бы я захотел, я бы добился. Главное для меня —
чтобы в этом никто не мог усомниться!” Старая история с огромным ожиревшим догом, который презрительно
обнюхивает найденную кость, но накладывает на нее свою лапу лишь потому, что на это сокровище
поглядывает голодная шавка. А стоит ей ретироваться, как грозный дог тут же отходит в сторону, даже не
коснувшись кости.
И все-таки в последние дни я чувствовал себя неспокойно. Конечно, ты можешь тысячу раз зваться
Мишелем, ты можешь быть очень, даже слишком уверенным в себе молодым человеком, но ведь на свете
столько других юношей и девушек, которые в свои двадцать лет, попав в соответствующую обстановку,
неожиданно подчинялись голосу плоти. Дог превращался в волка, учуявшего овечку, но еще спрашивающего
себя: задрать ее или не задирать? Полакомившись добычей, он, конечно, тут же бросил бы останки. Чтобы не
допустить этого разбоя, маловероятного и в то же время вполне возможного, чтобы вернуть отцу дочь в целости
и сохранности, чтобы успокоить Бруно и быть спокойным самому, я решил навязать им свое присутствие;
стараясь не оставлять их наедине, я мужественно шагал рядом, когда они под руку направлялись к маленькому
разрушенному домику в Бимбуаре по дороге, тянувшейся вдоль реки, поросшей по краям кустами ежевики, в
которых кое-кто из девушек потерял не только косынку.
Предосторожность, может быть, и ненужная, к тому же она наверняка оскорбила бы Одилию, догадайся
она об этом. К сожалению, за свою жизнь я не сумел составить себе слишком хорошего мнения о женщинах. По
всей вероятности, Одилия была устойчивее своей кузины. Она принадлежала к той породе молоденьких
девушек, у которых хорошо развит инстинкт самосохранения и которые, несмотря на то что носят самые
вызывающие джинсы, берегут свою невинность. Но береженого Бог бережет. Ведь иногда от самой разумной
девушки можно ждать всяких неожиданностей, если в дело вмешается паучок, который в каждой из них плетет
паутину для ловли мужа.
Важно не только то, чтобы ничего не произошло; надо, чтобы никому и в голову не могло прийти, и в
первую очередь самой Одилии, что что-то вообще могло произойти. Не должно было остаться даже
воспоминания о каком-то флирте, которое могло бы разжечь первую ревность Бруно, что порою накладывает
отпечаток на всю жизнь человека. Я хорошо знал своего Мишеля. За день до его отъезда мы отправились с ним
в Ансени купить ему билет в спальный вагон. Когда мы вернулись, Бруно с Одилией были на террасе, к моему
счастью, вдвоем. Я кивнул в их сторону.
— Смотри-ка, и мы, никак, выходим на охоту, — сказал я со снисходительностью рассеянного человека,
который наконец что-то заметил.
Брови Мишеля полезли вверх. Но я тут же небрежно бросил:
— Охотник неказист, да и дичь ему под стать…
Блаженны тщеславные, ибо их притягивает лишь то, что сверкает!
Эффект превзошел все мои ожидания. В последний день Мишель вел себя очень сдержанно, даже
отчужденно. Расставание было довольно холодным, они простились быстро и даже сухо, именно так, как мне
этого и хотелось. У провансальского друга Мишеля были сестры, у сестер — подруги, и у всех у них — отцы,
связи и приданое. Одилии, видимо, нечего было рассчитывать на письма.
Оставшиеся дни каникул прошли очень спокойно, хотя и не принесли мне особых радостей. Бруно уже
привык чувствовать себя не тенью своего отца, а сыном, пользующимся полной свободой. Его нельзя было
назвать нелюдимым или мрачным юношей, и тем не менее он иногда целыми днями ездил один на велосипеде,
взятом у папаши Корнавеля, вдоль насыпи или по бесконечным, обсаженным живой изгородью проселочным
дорогам, которые спиралью поднимались по холмам. Однажды он поел неспелого винограда, еще покрытого
сульфатом, и у него разболелся живот. Были дни, когда он часами валялся на песке, следя, как играют на
поверхности реки кефали или как бакенщик, стоя в плоскодонке со стареньким задыхающимся мотором,
измеряет глубину фарватера. Я умиротворенно рыбачил, понемногу наполняя садок всякой мелочью, откуда
Лора время от времени извлекала какую-нибудь рыбу и несла на кухню.
Мы по-прежнему вели с Бруно долгие разговоры; как и раньше, он старался втянуть в них свою тетку.
Мы обсудили его будущее и договорились без особого энтузиазма с той и другой стороны, что окончательное
решение можно будет принять позднее, а пока что он поступит на юридический факультет. Иногда разговор
касался его друзей и подруг, и сдержанность, с которой он говорил о них, успокаивала меня. Он, казалось, почти
не чувствовал их отсутствия. Правда, он сказал разок- другой:
Вроде чего-то не хватает…
Однажды я ввернул к слову что-то не очень лестное в адрес Мари. Он ничего не ответил, но
снисходительно улыбнулся, как улыбаются, слушая безнадежно отставших от жизни людей. Как-то Лора
произнесла имя Одилии. Я многозначительно промолчал. Но наивная Лора не унималась, ее удивляло, что
Одилия до сих пор не написала ни строчки благодарности. Я сказал:
— Какое это имеет значение?.. Попутного ей ветра!
Бруно странно взглянул на меня, но даже и бровью не повел.
К концу августа на квадрате с вытоптанной травой, на том месте, где стояли палатки, вырос дикий овес и
заячья капуста. Бруно повеселел, поправился на килограмм, стал совсем коричневым от загара, и мне казалось,
что он по-прежнему откровенен со мной. Я уже решил, что снова взял его в руки. Но тут вдруг двадцать
восьмого августа его бабушка упала с кресла, сломав кисть руки, и нам пришлось раньше, чем мы
предполагали, вернуться в Шелль.
Г Л А В А X X
Мадам Омбур поправилась и чувствовала себя вполне прилично для своего возраста. Конец года прошел
у нас более или менее гладко. Бруно из школьника превратился в студента, он воспринял эту перемену как некое
продвижение вперед. Занимался он без особого увлечения, но новизна университетской жизни захватила его. У
него появились новые друзья, на этот раз его собственные: студенты и студентки юридического факультета, о
которых он отзывался дружелюбно, однако мой обостренный слух не улавливал в его словах излишней теплоты.
Бруно тоже стремился к независимости, но поведение его было именно таким, о каком в глубине души
только могут мечтать все родители: оно совсем не походило на поведение моих старших детей. Независимость
не уводила его из дому, она только придавала ему уверенности. Сильный глуховатый голос этого высокого