Радиге, их тоже мы выдумали?
Но главное, главное, не следовало критиковать Луизу. А она беспокоила нас, Лору и меня (нас, обратите
на это внимание), и очень беспокоила, она приходила то с одним, то с другим, представляла: “Жан-Поль” или
“мосье Варанж”, сообщала, что не будет ужинать, что вернется только утром (как-то в субботу она вообще не
вернулась), и уходила, ничего не объяснив, кокетливая, веселая, нисколько не задумываясь о том, как тревожно
становилось у нас на душе после ее ухода. Я ничего не говорил. Лора тоже сперва молчала, потом, не выдержав,
бормотала себе под нос, что все-таки…
— Уж чего только ты не придумаешь! — протестовал Бруно.
И на нас обрушивался поток ядовитых афоризмов.
— Прошли те времена, когда девушки, словно салат в зеленной лавке, ждали своего покупателя, моля
Бога, чтобы он появился раньше, чем они окончательно увянут.
Или же:
— Я знаю, о чем вы думаете. Ну, даже если это так! Что она от этого, калекой станет?
— Бруно! — стонала шокированная Лора, стараясь сдержать улыбку.
Бруно смеялся и продолжал, строя из себя адвоката:
— Так вот, выходя замуж, женщина сохраняет право собственности на свою персону, но уступает право
пользования данной собственностью в обмен на пищу и кров. Другие женщины сдают свою собственность
внаем. И воистину бескорыстным поступком следует считать только передачу имущества заинтересованной
стороне без составления купчей крепости…
— Может быть, это и так, — возражала Лора, становясь сразу серьезной, — но все дело в том, что те, кто
выигрывает от такой передачи имущества, впоследствии нас же самих упрекают в этом.
Но за Бруно должно было остаться последнее слово:
— Только не мы. Вот что нас отличает от вас. Мы не станем презирать девушку после того, как
воспользовались ее слабостью.
Я улыбался: “мы” в устах Лоры и Бруно — немолодой девственницы и, вполне возможно, молодого
девственника — звучало не слишком убедительно. Правда, в системе Бруно это ничего не меняло. Но кто
вдохнул в него эти мысли? Почему с таким ожесточением защищает он свою сестру, словно предвидит худшее и
уже заранее прощает ее? И я наивно думал: уж не защищает ли он весь женский род? А может быть, одну из
них?
И как раз эта неблагодарная Луиза, сама того не подозревая, все и затеяла. В первое воскресенье февраля,
часов около семи утра, я спускался по лестнице, как вдруг, удивленный, застыл на месте. В гостиной
разговаривали. Ключ Лоры еще не поблескивал на гвозде — своем обычном месте — значит она не приходила.
Это могла быть только Луиза, которая лишь недавно вернулась и теперь рассказывала вставшему ни свет ни
заря Бруно, как она провела ночь. В своих домашних туфлях я бесшумно спустился на четыре ступеньки. Луиза
говорила:
— …до шести часов, старик! Мы не виделись с ней по крайней мере два месяца. Она как раз выходила из
метро, когда я брала билет. Она сейчас, знаешь, ничего не делает, только по четвергам и субботам ходит на
курсы домоводства. Она возвращалась в Шелль. Я решила совратить ее с пути истинного. Жан-Поль
предупредил меня: “Девушек будет маловато”. Она немного поломалась, мол, не одета, да и родителей своих
побаивается. Тогда я сама позвонила им и сказала, что беру ее под свое покровительство…
Я услышал, как Бруно пробурчал:
— Твое покровительство!
Я был того же мнения, и меня искренне огорчило, что наши соседи считают мою дочь подходящей
спутницей для молоденькой девушки. Луиза продолжала:
— Сначала Одилия чувствовала себя не очень уверенно, она там никого не знала, но под конец
разошлась. Мы протанцевали всю ночь. Только что вернулись. Я буквально с ног валюсь от усталости.
— Черт возьми! — воскликнул вдруг Бруно. — Ты переходишь всякие границы!
В комнате удивленно замолчали, потом последовало несколько гневных, брошенных сквозь зубы слов,
которые я не смог разобрать. Но я понимал, я даже слишком хорошо понимал. Одно дело — отпускать грехи
сестре, другое — страдать самому по ее милости. Заключительные слова этой тирады долетели до меня:
— … Скажи ей, что там ей не место.
— Блестящая мысль! — произнесла Луиза громко, не боясь, что ее могут услышать. — Это после того,
как я сама ее пригласила. Представляю, как я при этом должна выглядеть! Растолкуй это ей сам. Она говорит,
что часто встречает тебя в автобусе.
— Оставь хотя бы ее в покое, — сказал Бруно глухо.
— Конечно, дорогой, раз ты решил заняться ею.
Зазвенел смех, словно трели малиновки.
— Ты ничего не понимаешь! — взревел Бруно, позабыв осторожность.
— Действительно, ничего не понимаю, — ответила Луиза. — Мне нужна точная картина, у меня нет
воображения.
Я быстро вернулся в свою комнату, услышав стук каблучков моей дочери. Притаившись за полузакрытой
дверью, я видел, как она прошла мимо, засунув мизинец в ухо с удрученным видом, будто только что узнала,
что у ее брата тяжелое сердечное заболевание.
Посмотрели бы вы, как мосье Астен шагал битых два часа по комнате в домашних туфлях! Из угла в
угол, от одной стенки к другой, от портрета своей уважаемой матери до портрета своей жены, они смотрели
друг на друга и обе вместе смотрели на него тем пристальным взглядом, которым всегда смотрят на вас с
портретов и который неотступно следует за вами, куда бы вы ни пошли. При всей своей уравновешенности он
разжигал себя все больше и больше.
Итак, этот простофиля встречается с ней, с девушкой своей мечты. Значит, эта нелепая история до сих
пор не кончилась. Он мог хорохориться, изощряться в парадоксах, отпускать чужие грехи, но сам он был куда
более виноват, он совершал гораздо большую глупость: ради какой-то вздорной девчонки корчил из себя
несчастного Ромео, он выдумал себе романтическую историю со всеми ее атрибутами, озером и луной, от
которой стошнило бы даже пансионерку. Не мог он, что ли, поступить как все люди, если его так уж одолевали
желания? Разве не мог он без особых затруднений урегулировать этот вопрос с той или иной неустойчивой
особью слабой половины человеческого рода? Я бы предпочел даже такое — это по крайней мере было бы не
так опасно, не повлекло бы за собой никаких неприятных последствий, поскольку в нашем хорошо устроенном
мире рискует только женщина. Так нет же, мне, как всегда, повезло — только со мной и могло случиться это,
только в моем доме мог появиться в середине двадцатого века, когда все эти юнцы строят из себя законченных
скептиков, такой чувствительный дуралей!
Я повторял себе: подожди, посмотри, что будет, успокойся. Я готов был ждать, я готов был смотреть, но,
как бык во время корриды, видел лишь раздражавший меня красный цвет, а уж о спокойствии… Меня позвали:
— Ты будешь завтракать?
Это был голос Бруно. Болван, он еще думает, что я хочу есть, и, наверное, сейчас суетится, процеживает
для меня через ситечко кофе с молоком, ведь я терпеть не могу пенок. Ему едва исполнилось восемнадцать, а он
уже спешит отойти от меня, но ведь и так столько лет его жизни прошло мимо меня, ведь я принял его сердцем,
когда ему было уже тринадцать… Он забыл, что у него есть отец. Разве не расстался я ради него с Мари,
перечеркнул не пустое ребяческое увлечение, а старую добрую дружбу? Такая жертва заслуживала хоть какого-
то вознаграждения, он должен был оставить ее в покое, и пусть она себе обучается домоводству, эта девица, имя
которой он не произносит и которая, к сожалению, кажется, не собирается последовать примеру своей святой
покровительницы, монашенки, дочери Адальрика, герцога Эльзасского, чей день отмечается тринадцатого
декабря.
— Ну, ты идешь? — прокричали снизу.
Я не ответил. Я шагал по комнате уже медленнее. Потом, обессиленный, сел на кровать. Молчание Бруно