умирают и даже, в общем, совсем неплохо живут. Не так ли? Но пеликанам, оказавшимся не у дел, тяжело
сознавать, что их зоб никому не нужен…”
Усопшая прорицательница не открыла мне ничего нового. Она оставляла мне двух детей, к которым я не
был достаточно внимателен, и третьего, которого я слишком щедро одарил своими заботами.
И, кроме того, Лору, которую ей не удалось спихнуть мне в жены, — я все это слишком хорошо знал.
Смерть мадам Омбур ставила одну очень щекотливую проблему. Они с дочерью жили в основном на ее
небольшую вдовью пенсию. После смерти майора домик в Анетце достался моим детям, тогда как право
собственности на дом в Шелле без права пользования доходами от него переходило к Лоре, а право пользования
доходами от него — к ее матери, так же как и имевшиеся у майора небольшие сбережения. Теперь пенсии
больше не было. После раздела небольшой ренты — менее ста тысяч франков в год — с моими детьми, ее
сонаследниками, Лоре достались бы жалкие крохи, которых едва хватило бы на поддержание дома и уплату
налогов. На жизнь ей ничего не оставалось. Если бы она решила работать, единственной возможностью для нее
было устроиться компаньонкой или же — что звучало менее красиво и даже унизительно, но сохраняло бы ей
независимость — приходящей служанкой. Еще хорошо, что она умеет все это делать! Обычно, когда в один
прекрасный день белоручки из мелкобуржуазных семейств остаются без куска хлеба, девять из десяти не могут
справиться с работой той самой прислуги, которую они за человека-то не считали. Если же вместо того, чтобы
наниматься в услужение к чужим, Лора решит хотя бы временно, — пока из гнезда не вылетит последний
птенец, — по-прежнему вести наше хозяйство, она, конечно, сочтет за оскорбление брать от меня деньги; ясно,
что она предпочла бы оставаться с нами в том несправедливом рабстве старых теток, которым оказывают
милость, эксплуатируя их одиночество, и которые, улучив свободную минутку, наспех латают свою старую
одежду, не смея потратить на себя ни одного вашего гроша.
Оставалось одно решение: продать дом и купить пожизненную ренту. Но для Лоры это значило
расстаться со всем, что ей было дорого, и к тому же обобрать своих племянников. Когда я в тот вечер намекнул
ей на такую возможность, она просто остолбенела.
— Вы же сами не хотите этого! Дети в том возрасте, когда в любую минуту может очень остро встать
вопрос о квартире. В таком случае будет очень легко разделить наш дом.
Я горячо поблагодарил ее, пожалев, что дом Астенов не делится так просто.
Снова потекла обычная жизнь. Мы не решили ни одного вопроса, кроме вопроса о наследстве, которое
было еще меньше, чем мы думали. Луиза отказалась от своей доли. Мишель, который сначала хотел получить
часть дома без права пользования доходами, был вынужден последовать примеру сестры. Бруно устроил мне
сцену: закон не разрешал мне поступить так же, — то есть отказаться от его имени, — так как он был еще
несовершеннолетним.
Вообще он внушал мне беспокойство. Смерть бабушки, конечно, подействовала на него, но все-таки
одним этим трудно было объяснить его подавленное настроение.
Он жил в постоянном нервном напряжении, хотя явных причин на то не было. С семьей Лебле у него,
видимо, все шло гладко. Я как-то снова встретил отца Одилии, который, ничем не выдав своих намерений,
сказал мне:
— Надеюсь, работа на почте не помешает Бруно изучать право. Хотя у меня и большой опыт в делах, но,
честное слово, я иногда очень жалею, что в свое время не получил юридического образования.
И уж тем более все должно было идти гладко у него с Одилией. В этом нетрудно было убедиться,
взглянув на них, когда они бывали вместе, и я невольно вспоминал о том времени, когда мы с ним так же
улыбались друг другу, спаянные горячим свинцом молчания.
Г Л А В А X X V I
Мне всю жизнь, вероятно, суждено оставаться в дураках. Я прекрасно видел: что-то произошло, Бруно
ходит вокруг меня, ищет удобного случая заговорить, но в последнюю минуту отступает, отказывается от своего
решения, действуя по принципу: отложи на завтра то, что трудно сделать сегодня. Мне даже показалось, что
Одилия, влияние которой становилось все очевиднее, чего-то от него требует или, во всяком случае, чего-то
нервно ждет. И поскольку мне и самому трудно бывает первому начать разговор и я ненавижу в себе эту
слабость, я совершенно не выношу, когда на меня начинают смотреть, как на палача, на неприступного
вершителя чужих судеб, с которым нельзя быть откровенным.
Я даже подумал: “Уж не решили ли Лебле дать задний ход? И не явилось ли тому причиной то, что Бруно
занимает такую незавидную должность? Но ведь фактически они дали свое согласие. Может быть, они
надеются подыскать ей более блестящую партию? Но, дети мои, вы, видимо, просто смеетесь надо мной. Всему
Шеллю известно, что дела конторы идут из рук вон плохо, что у нее есть по крайней мере четыре или пять
очень опасных конкурентов. К тому же девушка в наших руках, мы ее держим крепко и не собираемся
выпускать; я отнюдь не хочу, чтобы Бруно получил отставку, мне ведь совсем нелегко было примириться с
существованием Одилии, и у меня нет никакого желания привыкать к другой девице, которая может оказаться
куда более опасной похитительницей сыновей, чем эта в конечном счете милая и выдержанная девушка,
которая, в общем, подходит нам и вряд ли должна разбить нашу семью”.
Меня беспокоила еще одна мысль: “Не дошли ли до них какие-нибудь слухи о происхождении Бруно? Но
ведь сам он ни в чем не виноват. И если его происхождение кого-то должно задевать, так только меня, меня
одного, а я с этим давно примирился. К тому же трудно вообразить себе, что они о чем-то пронюхали. Об этом
знали лишь три человека: один из них только что умер, а двое других уже пятнадцать лет хранят семейную
тайну, и за них я могу головой поручиться. Никто не сможет опровергнуть того, что записано в свидетельстве о
рождении Бруно!” Я не понимал. Я никогда ничего не понимаю. Но во всяком случае я готов был встать на
защиту своего сына…
И вот как-то утром, опаздывая и обжигаясь какао, Бруно уронил свою кружку, которая чудом не
разбилась, какао не попало ему даже на брюки. Однако Бруно выругался, наклонился, поднял кружку, тут же
неловко снова выпустил ее из рук, и на этот раз она разлетелась на мелкие куски. Лора, гладившая белье Луизы
— Луиза приносит ей стирать свое грязное белье, — подобрала осколки и сказала со спокойствием куда более
обидным, чем любой упрек:
— У тебя что-то не ладится, мой мальчик?
Я добавил:
— Если у тебя и впрямь что-то случилось, мог бы, кажется, об этом сказать.
Арабское шествие. У дверей Бруно оглядывается.
— Извини меня, папа, — говорит он, — я боялся тебя огорчить. Поговорим об этом в обед.
Подождав, пока затихнет шум его шагов, Лора снова берется за утюг и ставит его на рукав кофточки, от
которой поднимается пар.
— Каждый день или почти каждый день встречаться с девушкой и думать, что тебе придется ждать еще
целых три года, — ясно, это его мучает.
— И вы думаете…
— Готова руку положить в огонь, что он попросит вас поторопиться со свадьбой.
— Даже не отслужив в армии! Пусть и не надеется, — бурчит мосье Астен.
Антракт. Ничего, отыграюсь на своих лентяях. Бруно, который работает всего в трех километрах от дома
и приезжает обедать с теткой, видимо, забыл, что я обычно возвращаюсь только вечером. Но сегодня я нарочно
постараюсь приехать к обеду. Бруно уже расправляется с эскалопом.
— Ну, так что же? — спрашивает мосье Астен.
— Подожди, папа, дай мне хоть пообедать, — отвечает Бруно с полным ртом.