Слева, в кресле 12а, он видел живой профиль и белобрысую макушку юного физика. В 12б лёгким барханчиком приподнимались волосы старосты историков. В 12в, положив туфельку на туфельку, о чём-то грустила юная гимнастка.
В 12г на спинке кресла лежала его собственная, слегка лохматая голова. А справа, в 12д, кося чёрными глазами в иллюминатор, маленькая, словно Дюймовочка, «сопрано из Еревана» смотрела, как просто под ней пролетают тысячи километров с городами, лесами, дорогами… Только однажды, увидев горную цепь, она вскинула громадные ресницы и пренебрежительно сказала с лёгким акцентом:
— Гори… Разве это гори?.. Вот Арарат!
И вдруг, задремав, ткнулась носом Алейникову в плечо.
Ребята поглядывали на него, он поглядывал на них и кивал:
— Всё в порядке, ничего! — А сам думал: «Ничего! Только до Иркутска!»
Правда, иногда его покалывало сомнение: «А вдруг не встретит?»
Но в Иркутске прямо на посадочной площадке, словно вожатая на сборе, стояла маленькая крепкая женщина с косой, уложенной в корону, в остроносых туфельках на острых каблучках. И как только делегация спустилась по трапу, женщина крепко пожала Алейникову руку и представилась:
— Людмила Ивановна!
— Отлично! — сказал Василий Григорьевич. — Прекрасно! Вот ваш груз. В целости и сохранности. И счастливого вам пути!
— А вы разве не в Монголию? — Глаза Людмилы Ивановны под очками удивлённо мигнули, и ребята с удивлением посмотрели на него: они ведь записаны к нему в паспорт!
— В Монголию! — сказал Василий Григорьевич. — Конечно, в Монголию.
— Ну и хорошо! Доедем все вместе! — сказала Людмила Ивановна.
— Все вместе! — зашумели ребята.
— Ну ладно! — согласился Василий Григорьевич, оглядывая семью. — Ладно, до Улан-Батора. — И отправился вместе со всеми на вокзал.
НУ И СЕМЕЙКА!
Поезд привычно мчался через леса и скалистые горы, неожиданно врывался в чёрные тоннели, а через минуту они отлетали назад, как отстрелянные ступени ракеты. Впереди снова волнами двигались зелёные сопки, по ним пробегали тени от дыма и облаков; шелестя золотой шелушицей, что-то пели придорожные сосны. И вся делегация чувствовала себя великолепно — что может быть лучше дальней дороги?!
Правда, о чём-то грустила Вика. Зато Генка носился от окна к окну, из купе в коридор, всех теребил и то и дело взмахивал руками: «Смотрите!» Коля восторженно ловил глазами названия станций, и его пухлые губы изумлённо приоткрывались: «Здесь были декабристы! А это же тот самый Бабушкин, революционер!»
Василий Григорьевич обнимал за плечи то одного, то другого. И если бы мог, обнял бы эту дорогу, холмы и сосны. Он любил просторы, полные вольных ветров, звуков, песен. И когда Светка начинала потихоньку напевать какой-нибудь мотив, он с удовольствием подтягивал лёгким баритоном оперные арии и песенки, а особенно эту, шопеновскую:
И все соседи по вагону выглядывали из своих купе и улыбались.
Но ближе к ночи, когда в окна дохнуло глубоким таёжным холодом, скалы и леса исчезли в бесконечной тьме и от всего мира остался только стук колёс, — песни смолкли.
Светка притихла. Она вдруг с тоской почувствовала, какая огромная эта ночь, какая бесконечная земля и как она, такая маленькая, неожиданно, в один день, оказалась так далеко — за тысячи километров от родного Еревана, где так хорошо охает бабушка и взмахивает руками мама. Как будто какой-то вихрь взял и зачем-то швырнул её в эти края.
Она забилась в угол, и по её щекам побежали слёзы.
А в это время за окном, у самых колёс, засверкало, засияло, затрепетало… Из-за скалы вывернулось и вспыхнуло под луной море, и Генка крикнул:
— Ура! Байкал! Настоящий Байкал!
Пассажиры бросились к окнам смотреть на знаменитое море, так что накренился поезд. Но Светка осталась на месте.
— Света! — позвал Коля. — Ты что? Смотри! Байкал.
Но она только отодвинулась дальше в угол.
Василий Григорьевич удивился. А Людмила Ивановна сказала:
— А ну-ка давай споём: «Славное море, священный Байкал…»
Светка всхлипнула:
— За-ачем мне этот Байкал? Зачем? У меня есть Севан…
— Ха! Севан! — усмехнулся Генка. — Севан — вот, с горошину! А это Байкал… Самое глубокое в мире…
— Что ти знаешь! Ти видел Севан? — сказала Светка.
И она заплакала ещё сильней, потому что и Севан был так далеко…
Людмила Ивановна всплеснула руками, но Василий Григорьевич всё понял: бывает ведь, что человек покажется себе таким заброшенным и одиноким.