И все соседи по вагону выглядывали из своих купе и улыбались.
Но ближе к ночи, когда в окна дохнуло глубоким таёжным холодом, скалы и леса исчезли в бесконечной тьме и от всего мира остался только стук колёс, — песни смолкли.
Светка притихла. Она вдруг с тоской почувствовала, какая огромная эта ночь, какая бесконечная земля и как она, такая маленькая, неожиданно, в один день, оказалась так далеко — за тысячи километров от родного Еревана, где так хорошо охает бабушка и взмахивает руками мама. Как будто какой-то вихрь взял и зачем-то швырнул её в эти края.
Она забилась в угол, и по её щекам побежали слёзы.
А в это время за окном, у самых колёс, засверкало, засияло, затрепетало… Из-за скалы вывернулось и вспыхнуло под луной море, и Генка крикнул:
— Ура! Байкал! Настоящий Байкал!
Пассажиры бросились к окнам смотреть на знаменитое море, так что накренился поезд. Но Светка осталась на месте.
— Света! — позвал Коля. — Ты что? Смотри! Байкал.
Но она только отодвинулась дальше в угол.
Василий Григорьевич удивился. А Людмила Ивановна сказала:
— А ну-ка давай споём: «Славное море, священный Байкал…»
Светка всхлипнула:
— За-ачем мне этот Байкал? Зачем? У меня есть Севан…
— Ха! Севан! — усмехнулся Генка. — Севан — вот, с горошину! А это Байкал… Самое глубокое в мире…
— Что ти знаешь! Ти видел Севан? — сказала Светка.
И она заплакала ещё сильней, потому что и Севан был так далеко…
Людмила Ивановна всплеснула руками, но Василий Григорьевич всё понял: бывает ведь, что человек покажется себе таким заброшенным и одиноким.
Он взял Светку за руку и сказал:
— Прекрасное озеро Севан. Удивительное! Но Байкал обижать не нужно… Он ещё удивительней…
И Светка, посмотрев на него, прижалась носом к стеклу.
Ночь прошла почти спокойно, если не считать того, что вышедший посмотреть на сибирские звёзды Генка чуть не отстал от поезда. Василий Григорьевич втолкнул его в купе, чертыхнулся, но тут же с интересом посмотрел на провинившегося физика: он сам любил звёздное небо и уважал людей, которые знали толк в звёздах…
А утром поезд выбежал в ровную степь, миновал озеро, по которому разгуливали флотилии уток, хотя станция по соседству называлась Гусиное Озеро, и остановился у границы.
В вагон вошли пограничники. Высокий старшина оглядел ребят, посмотрел в паспорт к Василию Григорьевичу и спросил:
— Ваши дети?
— Конечно, — сказал Василий Григорьевич.
— Все четверо?
— Вся делегация!
Старшина что-то смекнул и улыбнулся:
— Так у вас, наверное, есть таланты?
— А как же! — вступила в разговор Людмила Ивановна. — У нас тут даже колоратурное сопрано!
— Не может быть!
— Почему не может? — простодушно сказала Светка.
— Так, может, послушаем концерт, а?.. — спросил вдруг старшина.
— Конечно! — ответил Василий Григорьевич. — Это просто прекрасно — дать концерт на границе!
Но Светка вдруг сказала:
— Я не буду петь.
— Как?! — опешил Василий Григорьевич.
— Зачем я буду здесь петь? — уныло сказала Светка. К ней вернулось вчерашнее настроение. — Что здесь — сцена? И музыка… где?
— Есть музыка, — живо сказал старшина н крикнул в окно: — Ковалёв! Баян!
— Не буду я петь… — опять сказала Светка
— Это же наши пограничники! — Людмила Ивановна сделала большие глаза и изумлённо покачала головой.
Она бы спела сама, если б могла! Какое может быть настроение, когда здесь — граница!
— Светка! — в один голос сказали ребята.
— Зачем я буду петь? Меня никто не поймёт. Здесь нет ни одного армянина!
— Это почему же? — спросил с любопытством старшина.
— А что ему здесь делать, в такой степи? Нечего, — пожала плечами Светка.
— Ну что ж, — сказал строго старшина. — Уговаривать мы, конечно, не будем. А армяне у нас тоже есть. И казахи, и украинцы, и белорусы. Все есть! Ковалев! — крикнул он солдату с баяном. — Где лейтенант Гаспарян?
— Вчера улетел в отпуск в Ереван, товарищ старшина! — ответил солдат.
— А Сореян?
— В наряде!
— Не может быть! — удивилась теперь Светка.
— Может, — сказал старшина. — И делают они здесь то же, что все мы… Ковалев, ты откуда?
— Из Киева!
— А что здесь делаешь?
— Охраняю государственную границу Союза Советских Социалистических Республик!
— Вот как! — сказал старшина и вернул паспорт Василию Григорьевичу, который не знал, куда деться от стыда и неловкости.
Целые бригады писателей и артистов из всех республик мечтают попасть на далёкие заставы, выступить, прочитать, спеть! А тут на тебе! И он только ходил по вагону и качал головой: «Ну и семейка! Нет, хватит! Только до Улан-Батора!»
И хотя Светка чувствовала себя виноватой и смотрела так, будто пыталась что-то молчаливо объяснить, никаких объяснений на этот счёт Василий Григорьевич не принимал. Таких вещей он понимать не хотел! И повторил: «Только до Улан-Батора!»
Но в Улан-Баторе он вдруг оказался в числе почётных гостей слёта и вместе со всеми смотрел с трибун Мавзолея на парад монгольских пионеров, вместе с тысячью ребят поднимался по тропе на вершину горы Зайсан к памятнику советским бойцам, которые на реке Халхин-Гол громили японских самураев…
А сейчас он стоял у окна гостиницы и смотрел, как вдали наливались светом зелёные сопки, как вспыхивали на груди коренастого генерала Золотые Звёзды и как по площади Сухэ-Батора приближался к гостинице бывший знаменитый в Монголии футболист, ныне работник пионерской организации — человек по имени Церендорж.
И чем ближе он подходил, тем предчувствие необыкновенного, охватившее Василия Григорьевича, становилось всё явственней.
ВО-ПЕРВЫХ, ВО-ВТОРЫХ И В-ТРЕТЬИХ…
— Сайн байну! Доприй день!
На пороге номера возник улыбающийся Церендорж. Волосы торчали на его голове во все стороны, как чёрные сияющие лучики, глаза лукаво улыбались, и казалось, само смуглое монгольское солнышко — с галстуком на груди — произносит ласково: «Сайн байну! Доприй день!»
Василий Григорьевич с интересом посмотрел на Церендоржа. Улыбался Церендорж как всегда, кланялся как всегда. Одет был в чёрный аккуратный костюм как всегда. И всё-таки волны чего-то необычного исходили от него и электризовали воздух.
— Значит, так! — сказал Церендорж. — По-первых, заптракаем. По-пторых, идём в музей. А п-третьих…
Слова у него выкатывались как-то выпукло, каждое отдельно, а звуки «б» и «в» часто превращались в «п», которое словно бы вылетало из маленькой весёлой пушки.
— А п-третьих. — Церендорж наклонил голову вперёд, — вечером мы виступаем.
— Кто? Где? — Василий Григорьевич вскинул брови.
— Как где?! — Церендорж пожал плечами. Это разумелось само собой! — В государственном театре. Вика кувиркается. Света поёт.
Конечно, дела делегации Василия Григорьевича уже не касались, он собирался на далёкую стройку, но это сообщение взволновало его: как-никак четыре физиономии были вклеены в его паспорт! А тут ещё сиди гадай, какой фокус выкинет колоратурное сопрано! Да и Вика что-то не в настроении…
И Василий Григорьевич, надев пиджак, сказал:
— Пошли!
…Из комнаты, к которой подходили Василий Григорьевич и Церендорж, доносился шум.