Отделения Детей Императора занимали позиции на критически важных перекрестках, чтобы защитить корабль своего господина, и поливали болтерным огнем авангард юстаэринцев в коридорах. Болты били по терминаторским доспехам с раскатистым лязгом кузнечного молота. Попадание сотен болтов производит шум, как в самой Преисподней. Фальк и его воины шли сквозь эту губительную бурю разрывных снарядов. Бивни и рога отламывались, оставляя кровавые раны. Осколки брони сносило начисто, открывая мутировавшую плоть под ней. И все же они неуклонно продолжали идти по телам своих павших братьев. Те, кто выходил против них, гибли от когтей и молотов, и каждый обрушивающийся удар обрывал жизнь, драгоценную для Младшего бога. Те, кто отступал, покупали себе жизнь ценой гордости. Мы всегда будем помнить экипаж «Мясного рынка», дрогнувший и обратившийся в бегство перед сокрушающим натиском юстаэринцев.
Абаддон вел их, убивая своим мечом и двуствольным болтером, установленным на громаде Когтя. Однако клинки оружия, все еще запятнанные жизненной влагой Сангвиния и Императора, оставались нетронутыми.
По коридорам разносилось эхо смеха магистра войны. Я знал, что он не снизошел бы до мелочных насмешек, пусть наши враги и считали иначе. В нем струились радость битвы и братские чувства, насыщавшие его ауру. Как давно он в последний раз выступал на войну вместе со своими братьями? Слишком давно, слишком давно.
Это был Абаддон, очутившийся в своей стихии, — король-воин, идущий в первых рядах. Мы стояли плечом к плечу с ним, убивали так же, как он, и двигались среди юстаэринцев, словно принадлежали к их отряду. Они поддерживали нас. Они были нам рады. В ту ночь, когда мы шли сквозь орды преображенных алхимией бедолаг, выстроившихся в очередь под клинок забойщика, мы были едины.
Боги варпа, мне потребовались месяцы, чтобы очистить свой разум от зловония этого корабля.
Наше шествие сбилось с шага лишь тогда, когда мы добрались до апотекариона. Все мы уже давно привыкли к кошмарам, и нас заставила остановиться не содеянная над плотью ересь, в изобилии творившаяся в этих помещениях. Вдоль стен тянулись стойки с законсервированным человеческим мясом, склянками для хранения органов, хирургическими инструментами — это была лаборатория, устроенная на бойне, и ее кровавое, грязное величие не удивило никого из нас. Мы и не ожидали меньшего от заблудших визионеров и генетических чародеев III легиона.
Нас заставило остановиться то, что смотритель этого места преуспел. Это не была лаборатория неудачников, потерпевших поражение на поприще одной из самых тайных и неизученных наук. Это было святилище безумцев, уже добившихся успеха.
Я понял это, как только сделал первый шаг в комнату и впервые вдохнул грязный от крови воздух. Все это время мы ошибались. Детей Императора не отделяло от клонирующего воспроизведения неизвестное количество лет. Они уже овладели этим темнейшим знанием. Мы оказались здесь не в роли спасителей, готовых очистить это место прежде, чем успеют сотворить мерзость. Для этого мы уже опоздали.
Застыл на месте даже Абаддон, всего считаные мгновения назад одержимый жаждой битвы. Он уставился на залитые кровью хирургические столы и огромные баки-хранилища, содержавшие в себе наполовину сформированные извращения самой жизни. Между аппаратурой медленно перемещались сервиторы и безмозглые рабы, обслуживавшие машины с чуткостью, которой было не место в этих грязных яслях.
Перед нами был священный генетический проект Императора, воссозданный посредством демонических знаний и низменной гениальности. В стоявших друг на друге рядах капсул жизнеобеспечения располагались мутировавшие дети и изуродованные взрослые, каждый из которых обладал одной-двумя едва-едва знакомыми нам чертами. Одно из наиболее бледных созданий-детей срослось с пятном биологического материала, покрывавшего одну из стенок его бака. Пребывая в плену этого слияния мутировавшей плоти, дитя протянуло руки, маня меня ближе. От интеллекта, светившегося в его глазах, у меня закололо кожу, как будто к ней прикоснулся лед. Еще хуже были знакомое лицо ребенка и симпатия во взгляде.
«Хайон», — передал он мне, улыбаясь среди мути экскрементов.
Я попятился, сжимая оружие в напрягшихся кулаках.
— В чем дело? — поинтересовалась Нефертари.
Она была единственной, кого не охватило отвращение или ужас. Для нее все это было очередной глупой игрой, устроенной кровавыми волшебниками мон-кеев.
— Что не так?
— Лоргар. — Я указал Саэрном на наполовину растекшееся дитя внутри грязной капсулы жизнеобеспечения. — Это Лоргар.
Чувствуя мою тревогу, рубрикаторы шагнули ближе, пытаясь образовать вокруг меня защитный круг. Я велел им отойти отстраненным импульсом.
В другом грязном баке, до краев наполненным насыщенной кислородом дрянью вместо амниотической жидкости, плавающее внутри человеческое дитя — беловолосое и темноокое — следило за каждым нашим движением широко раскрытыми, понимающими глазами. Это был один из немногочисленных не сорвавшихся экспериментов. Внешне ребенок выглядел безупречно. От этого мое отвращение не стало слабее.
— Бог Войны! — выругался Леор при виде него.
Телемахон медленно опустился на колени перед ребенком.
— Фулгрим, — прошептал он. — Отец мой.
— Встань, — сказал я ему. — Отойди.
Дитя-примарх ударилось о стекло, выбрасывая из-под нёба яд, расходившийся черным облаком. Раздвоенный язык тщетно хлестал, слизывая слизь с внутренней поверхности поддерживающей жизнь темницы. Телемахон отшатнулся назад.
В помещении хватало места для сотен баков. Многие из гнезд стояли пустыми, в большинстве размещались гудящие капсулы жизнеобеспечения, в тухлой воде которых двигались едва различимые конечности. Уже этот зал воплощал собой ересь неизмеримых масштабов. Было ли еще что-то? Было ли это все, что Прародитель смог эвакуировать с Гармонии?
Мы обернулись на звук шагов и рычание силового доспеха. К нам приближался безоружный апотекарий, носящий бело-пурпурное облачение Детей Императора. Его облачение практически терялось за чем-то, похожим на многолетнюю корку крови и плесневой гнили. Верхняя накидка была точно так же заляпана безвестной мерзостью. На плечи свисали редеющие белые волосы — все, что ныне осталось от некогда царственной гривы. Он был не старше многих других легионеров, однако выглядел совершенно сокрушенным временем. Но даже так я узнал его, равно как и все прочие.
За нас заговорил Абаддон:
— Годы были к тебе немилосердны, Главный апотекарий Фабий.
Фабий вздохнул. Даже его дыхание было омерзительно — теплое дуновение, рождаемое пораженными болезнью деснами и испещренными пятнами опухолей легкими. Он явно экспериментировал на себе самом столь же часто, как на своих пленниках, и не все эксперименты увенчались успехом.
— Эзекиль. — В его устах имя моего брата звучало, будто погребальная песнь. — Эзекиль, ты не в состоянии даже представить тот кошмар, который устроил мне сегодня.
Его заявление заставило нас замолчать — не из уважения, а в тупом изумлении от того, что он даже пытался убедить нас занять его сторону, вызвав сочувствие.
— Ущерб, причиненный моей работе… Мне не хватает слов, чтобы выразить его словами, которые ты вообще сможешь понять. Бессмысленным и бесполезным насилием ты нанес моей работе не поддающийся описанию вред. Столетия исследований, Эзекиль. Знание, которое невозможно было скопировать, теперь утрачено навеки. И ради чего, сын Хоруса? Ради чего, спрашиваю я тебя?
Даже Абаддон, которому доводилось видеть все, что в состоянии предложить Преисподняя, был потрясен тем, что творилось вокруг нас. Ему потребовалась секунда, чтобы призвать необходимые для ответа слова.
— Мы не станем отвечать тебе, мастер работы с плотью. Если кому-либо из стоящих здесь и следует пытаться оправдать свои деяния, так это тому, кто покрыт человеческими испражнениями и изрыгает отравленное раком дыхание, гордясь собственной ролью в рождении этой мерзости.