Часть 5
Смерть ученого
Iожет быть, пролив оказался не таким прямым, как им представлялось, может, они пошли не тем курсом, а может, как утверждают некоторые, волшебные каналы извивались, точно черви, когда люди их не видели. Как бы там ни было, но они плыли целый день - на паровом ходу, потому что ветер стих, - и на закате того же дня поняли, что идут меж незнакомых островков. Всю ночь корабль дрейфовал. Наутро первый помощник призвал к себе тех, кто мог бы дать дельный совет, но никто не мог предложить ничего подходящего - разве что обратиться к юноше, рожденному из снов (чего они все боялись), или же продолжать движение вперед, пока не достигнут открытого моря или дворца принцессы. Так и пришлось поступить. Весь следующий день они плыли, стараясь не сбиваться с курса, но, помимо своей воли, петляя по бесчисленным изгибам каналов. И когда пришла ночь, их положение было ничуть не лучше, чем накануне. Но наутро третьего дня юноша, рожденный из снов, появился из каюты и стал ходить по палубе, проверяя, как заделали пробоины, и обращаясь с добрым словом к раненым, которым не давала спокойно спать боль. Остальные столпились вокруг него, поведали о том, что уже делали, и спросили, как им найти выход к морю, дабы похоронить мертвых и вернуться домой, в город магов. Взгляд юноши, рожденного из снов, устремился к небесному своду. Некоторые посчитали, что он возносит молитвы, другие - что он старается обуздать свое раздражение против них, а третьи видели в его взгляде надежду на откровение свыше. Но так долго смотрел он в небо, что товарищи испугались, как прежде, когда он не отрывал взора от мутной воды, и уже стали тихонько расходиться. Только тогда он обратился к ним: - Смотрите! Видите в вышине морских птиц? Со всех сторон неба они стремятся в одном направлении. Следуйте за ними. Почти до полудня они следовали за птицами, насколько позволяли им извилистые каналы. Наконец, они увидели впереди огромную стаю морских пернатых. Птицы клубились в воздухе и ныряли в море, а их белые крылья и черные головки будто сливались в облако по ходу корабля - облако, светлое по краям, но таящее в себе грозу. Потом юноша, рожденный из снов, приказал зарядить орудие одним лишь порохом и дать залп. От грохота выстрела все птицы с криком взмыли ввысь, а на том месте, где раньше было облако, люди увидели огромный кусок гниющей плоти, который сперва показался им трупом какого-то наземного зверя, ибо у него была голова и четыре конечности. Но размером он превосходил стадо слонов. Корабль приблизился, и юноша велел спустить шлюпку. Когда он садился в нее, многие заметили у него на поясе длинный кинжал с лезвием, на котором играло солнце. Некоторое время он трудился над трупом, а когда вернулся, при нем оказалась морская карта, такая огромная, какой никому из них не приходилось видеть. А начерчена она была на куске невыделанной кожи. К наступлению темноты они достигли дворца принцессы. Пока у нее гостила мать, все оставались на борту, но когда эта страшная гостья покинула остров, все, кто мог ходить, сошли на берег. Их окружили Хлебные Девы - сотня на каждого, - а юноша, рожденный из снов, подал руку дочери Ночи, и все пустились в пляс. Никто из них не забыл этой ночи до конца своих дней. Рассвет застал их под деревьями сада принцессы, спящими среди цветов. Они отдыхали, пока полдень не отбросил назад тени мачт. Потом принцесса попрощалась с островом и поклялась, что посетит все земли, по которым странствует ее мать, но сюда не вернется никогда. И все Хлебные Девы поклялись в том же. Их было так много, что боялись, корабль не выдержит груза, но он выстоял. Все его палубы исчезли из виду под зеленью одеяний и золотом их волос. Много приключений ожидало их на пути к городу магов. Можно было бы рассказать о том, как они с молитвами опустили тела своих убитых в морскую пучину, а потом увидели, что ночью те оказались среди снастей судна. Или о том, как некоторые Хлебные Девы вышли замуж за принцев, которые так долго жили под чарами, что уже не желали иной участи и, обучившись волшебству, построили дворцы на полянах, среди лилий, и скрывались от людских глаз. Но об этом - в другой книге. А здесь достаточно будет сказать, что, когда корабль подошел к скалам, где возвышался город магов, ученый, который создал сына из сновидений, стоял на башенной стене и смотрел в море. И когда он завидел вдали траурные паруса - черные от копоти, которая ослепила врага, - он подумал, что их затемнили в знак скорби по его погибшему сыну. И тогда он бросился со стены и разбился. Ибо человек не может жить долго, если мертвы его сны.
Глава 18
Зеркала
?итая вслух эту небылицу, я время от времени посматривал на Иону, но ни разу на его лице не появилось и проблеска осмысленного выражения, хотя он не спал. Закончив, я сказал: - Непонятно, почему ученый подумал, что его сын погиб, когда увидел черные паруса. Правда, у корабля, который посылал великан, тоже были черные паруса, но ведь тот корабль приходил только раз в году, и время уже прошло. - Я знаю, - проговорил Иона. Его голос звучал совсем вяло. - Ты хочешь сказать, что знаешь ответ? Он промолчал, и некоторое время мы сидели в полной тишине: я - со своей коричневой книгой (так настойчиво воскрешавшей в памяти Теклу и наши вечерние встречи), заложив указательный палец на том месте, где мы закончили чтение, и он - прислонившийся спиной к холодной тюремной стенке, а обе его руки - одна из металла, вторая из человеческой плоти - лежали по бокам, как ненужные, забытые вещи. Вдруг молчание нарушил тоненький голосок: - Наверное, это очень старая сказка. - Это была все та же девочка, которая поднимала для нас потолок. Я так беспокоился за Иону, что даже рассердился, что она вклинилась в наш разговор, но Иона пробормотал: - Да, это совсем древняя история. Герой сказал царю, своему отцу, что, если его постигнет неудача, он вернется в Афины под черным парусом. Я не знаю, что означала его фраза. Может быть, он бредил, но, поскольку это были чуть ли не последние его слова, я хочу привести их здесь, вслед за легендой, с которой они были связаны. Одно время мы с девочкой старались заставить его разговориться. Но он хранил молчание, и мы оставили свои попытки. Остаток дня я провел "подле него, и через стражу или около того к нам присоединился Гефор (чей скудный запас разума, как я и предполагал, был уже полностью исчерпан узниками). Я перекинулся несколькими фразами с Ломером и Никарет и попросил их выделить Гефору место в противоположном конце зала. Что бы ни говорили, почти всех нас временами посещает бессонница. Некоторые и вправду не засыпают, другие же спят как сурки, но потом с пеной у рта клянутся, что не могли сомкнуть глаз. Одних тревожат кошмары, а немногих счастливчиков посещают восхитительные сновидения. Есть люди, которые твердят, что одно время страдали от бессонницы, но потом "излечились", как будто бодрствование - это болезнь, каковой оно, возможно, и является в действительности. Что касается меня, то я обычно не вижу запоминающихся снов (хотя бывали и исключения, как убедится читатель, все еще не покинувший меня) и не просыпаюсь раньше утра. Но той ночью мой сон был так необычен, что я часто гадаю, можно ли вообще назвать это сном. Вероятно, это какое-то другое состояние, маскирующееся под сон, как альзабо, наевшись человечины, подделываются под людей. Если это было следствием естественных причин, то я склонен приписать свое состояние неудачному стечению обстоятельств. Я привык много двигаться, привык к тяжелой работе и вдруг оказался лишенным и того и другого. Сказка из книги с коричневым переплетом немало воз-; действовала на мое воображение, еще больше меня будоражила сама книга, ее связь с Теклой и то, что я теперь нахожусь в самой Обители Абсолюта, о которой она так часто рассказывала. Что еще важнее, меня угнетала тревога за Иону и ощущение (которое все росло и росло во мне), что это конец моего путешествия и я никогда не попаду в Траке, никогда не воссоединюсь с бедной Доркас, никогда не верну Коготь его владельцам и даже не сумею избавиться от него. Мне приходило в голову и то, что Творец, которому служил Коготь, постановил, чтобы я, ставший свидетелем гибели стольких несчастных, заключенных в темницу, окончил свои дни как один из них. Я заснул, если это можно назвать сном, всего лишь на миг. Меня охватило ощущение падения; судорога, а затем инстинктивное оцепенение жертвы, выброшенной из окна, сковало мои члены. Я сел и не увидел вокруг себя ничего, кроме темноты. Я слышал дыхание Ионы, а пошарив рукой, понял, что он все еще сидит, прислонившись к стене. Снова лег и провалился в сон. Вернее, я старался заснуть и находился в неопределенном состоянии полусна-полубодрствования. В другое время оно показалось бы мне приятным, но только не теперь: я осознавал потребность в сне и понимал, что не сплю. И все же это не было обычным бодрствованием, ибо я слышал слабые голоса во дворе гостиницы, каким-то образом чувствовал, что сейчас зазвонят колокола на звоннице и наступит день. Мои члены снова дернулись, и я оказался в сидячем положении. Мне было померещилось, что я видел вспышку зеленоватого света, но ничего не произошло. Я накрылся плащом, и мгновения, необходимого для этого действия, хватило, чтобы я вспомнил, что нахожусь в вестибюле Обители Абсолюта, а гостиница в Сальтусе осталась далеко позади, хотя Иона и лежал рядом со мной на спине, закинув за голову здоровую руку. Слабое свечение, которое я видел, оказалось белком его правого глаза, хотя дышал он как спящий. Я сам был еще слишком сонным, чтобы говорить, к тому же предчувствовал, что он все равно не станет мне отвечать. Я снова лег и разозлился из-за того, что сон никак не идет. Я вспомнил стадо, которое проходило через Сальтус, пересчитал скот по памяти - сто тридцать семь. Потом снова увидел солдат, с песней поднимавшихся от Гьолла. Хозяин гостиницы спросил меня об их численности, а я назвал число наобум, хоть до нынешнего момента и не думал их считать. Может, он шпион... Мастер Палаэмон учил нас чему угодно, кроме искусства засыпать - ни один из учеников не испытывал в том нужды, потому что весь день мы отскребали грязь и работали на кухне, вдобавок нами помыкали все кому не лень. Каждый вечер перед сном мы бушевали в спальне, а потом спали не хуже обитателей некрополя, пока нас не будили, чтобы послать натирать полы и выносить помойные ведра. На столе, где Брат Айберт нарезает мясо, - ряд ножей. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь ножей, у всех лезвие более плоское, чем у мастера Гурло. У одного отлетела заклепка на ручке, у другого ручка слегка обгорела, потому что Брат Айберт оставил его на очаге... Я снова проснулся или думал, что проснулся, сам не зная почему. Рядом со мной дрыхнул Дротт. Я закрыл глаза и тоже постарался заснуть. Триста девяносто ступеней от земли до нашей спальни. Сколько до площадки на башне, где стоят пушки? Раз, два, три, четыре, пять, шесть пушек. Раз, два, три этажа камер в подземелье. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь крыльев на каждом этаже. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать камер в каждом крыле. Раз, два, три решетки на окошке в двери моей камеры. Я вздрагиваю и просыпаюсь в холодном поту, но звук, разбудивший меня, - всего лишь лязг засова в конце коридора. Рядом со мной лежит мой возлюбленный, Северьян, объятый легким сном, свойственным юности. Я сажусь, подумав, что хорошо бы зажечь свечу, чтобы насладиться свежими красками этого точеного лица. Каждый раз, приходя ко мне, он приносит частицу свободы, сияющую на его лице. И каждый раз я беру эту частицу, и вдыхаю ее, и прижимаю это лицо к груди, и всякий раз она тускнеет и исчезает. Но иногда этого не происходит, и тогда, вместо того чтобы еще больше погрязнуть под слоем металла и земли, я взмываю через металл и землю к небу и ветру. Или я сама себя в этом убеждала. Но даже если и так, все равно единственной моей радостью оставалось его лицо, озаренное свободой. Но когда я потянулась за свечой, рука обнаружила пустоту, а глаза, уши и даже кожа сообщили, что вместе с нею исчезла и моя камера. Свет был тусклым, совсем ничтожным, но не таким, что исходит от свечи палача в коридоре и проникает ко мне через три прута решетки в окошке камеры. Слабое эхо возвещало о том, что помещение, куда я попала, обширнее, чем целая сотня таких камер. Щеки и лоб, стершиеся от постоянной близости каменных стен, говорили о том же. Я встала, оправила платье и двинулась вперед почти как сомнамбула.... Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь шагов, затем запах скученных тел и спертый воздух.. Теперь я знала, где нахожусь. Это вестибюль! Я ощутила укол в сердце. Неужели Автарх приказал перевести меня сюда, пока я сплю? Пощадят ли меня другие, когда приедут с бичами? Дверь! Дверь! Я едва не упала, повергнутая волной смятения, захлестнувшей рассудок. Я сжала руки, но руки не были моими. Левая рука встретила руку слишком крупную и сильную, в тот же миг правая ощутила то же самое. Текла покинула меня, как уходит сон. Или, вернее, все время уменьшалась, пока не превратилась в ничто и растворилась во мне, и тут я снова стал самим собою. И все же я успел поймать тот момент. В моей памяти запечатлелась дверь, через которую по ночам приходят молодые экзультанты со своими светящимися бичами из крученой проволоки. И все остальное, что я видел и слышал. Завтра я могу бежать. Или прямо сейчас. - Извини, - раздался шепот, - куда подевалась та дама? Все то же дитя - темноволосая девочка с ночными глазами. Я спросил ее, о ком она говорит. Она уцепилась за мою руку крошечными ладошками. - Я видела даму. Высокую даму, и мне страшно. В темноте прячется ужас. Он нашел ее? - Ты же не боишься того, что в темноте, разве не помнишь? Ты смеялась над зеленым лицом. - Это совсем другое. Что-то темное, пыхтевшее в темноте. - В ее голосе слышался неподдельный страх, а руки дрожали. - Какой была эта дама? - Не знаю. Я увидела ее только потому, что она была темнее, чем тени, но сразу поняла, что это дама, по ее походке. А когда я подошла посмотреть, тут никого не было, кроме тебя. - Теперь понятно, - ответил я, - хотя от всей души надеюсь, что тебе никогда не придется этого понимать. Возвращайся к матери и ложись спать. - Оно бродит вдоль стены, - прошептала девочка. Потом выпустила мою руку и исчезла, но я уверен, что она не поступила, как ей было велено. Наверняка она, в конце концов, последовала За нами с Ионой, потому что уже дважды мельком видел ее с тех пор, как вернулся сюда, в Обитель Абсолюта. Не сомневаюсь, что она питается тем, что удается украсть. (Возможно, она частенько возвращалась в вестибюль за едой, но я приказал выпустить всех заключенных, даже если придется - а я думаю, что без этого не обойтись, выгонять их на свободу силой. Я также приказал, чтобы ко мне привели Никарет. И несколько минут назад, когда я писал о нашем пленении, вошел дворецкий и доложил, что она ожидает приема.) Иона лежал в той же позе, в какой я его оставил, и в темноте снова светились белки его глаз. - Ты говорил, что для того, чтобы не лишиться рассудка, должен выбраться отсюда, - потормошил я его. - Пошли. Тот, кто послал ночниц, кем бы он ни был, уже взялся за другое оружие. Но я знаю выход, и мы идем немедленно. Он не шевельнулся. Наконец я взял его за руку и поднял. Наверное, металлические части его тела были выкованы из того белого сплава, что обманчиво легок на подъем. Иона весил не больше мальчика. И металл, и плоть были влажными и скользкими на ощупь. Ту же омерзительную слизь ощутила моя нога на полу. То, о чем предупреждала меня девочка, кем бы оно ни было, пришло и ушло, пока меня не было, но искало оно не Иону. Дверь, через которую проникали мучители узников, оказалась поблизости от нас, в центре самой дальней стены вестибюля. Она отпиралась при помощи заклинания, как почти все древние двери. Я шепнул нужное слово, и мы прошли в тайную нишу, оставив дверь открытой. Бедный Иона ступал так скованно, словно весь целиком был сделан из металла. Узкая винтовая лестница, затянутая паутиной - произведением бесцветных пауков, и покрытая толстым слоем пыли, вела вниз. Это я хорошо помню, но все остальное стерлось из памяти. Что бы ни ждало нас впереди, в затхлом воздухе веяло свободой, даже просто вдыхать его было великой радостью, и хотя тревога не покидала меня, хотелось громко смеяться. На многих площадках мы замечали потайные двери, но существовал шанс - и даже очень серьезный, - что за ними мы можем кого-нибудь встретить, зато сама лестница казалась безопасной. Я хотел оказаться как можно дальше от вестибюля, прежде чем мы столкнемся с кем-нибудь из обитателей Обители Абсолюта. Спустившись примерно на сотню ступеней, мы обнаружили дверь, на которой был начерчен ярко-красный знак - в языках Урса подобных букв я не встречал. Спустя мгновение я услышал шаги наверху. На двери не было ни замка, ни ручки, но я навалился на нее всем весом, и после непродолжительного сопротивления она открылась. Иона последовал за мной. Дверь так быстро захлопнулась за нами, что я ожидал страшного грохота, но так и не дождался. В комнате было почти темно, но когда мы вошли, свет стал гораздо ярче. Удостоверившись, что кроме нас там никого нет, я воспользовался этим светом, чтобы хорошенько рассмотреть Иону. Лицо его все еще было неподвижным, - как тогда, в вестибюле, когда он сидел у стены, но уже не пугало своей безжизненностью. Оно стало похожим на лицо человека, пробуждающегося от сна, а по щекам пролегли влажные бороздки слез. - Ты меня узнаешь? - спросил я, и он молча кивнул. - Иона, я должен вернуть "Терминус Эст", если смогу. Я бежал, как последний трус, но теперь у меня была возможность подумать, и я считаю, что должен возвратиться за ним. В ножнах письмо к архону Тракса, да и все равно, я не перенесу разлуки с этим оружием. Но если ты попробуешь выбраться отсюда без меня, я тебя пойму. Ты ко мне не привязан. Казалось, он не слышит ни единого слова. - Я знаю, где мы, - проговорил он, вытянув руку и указывая на что-то, что я вначале принял за складную ширму. Я был так рад, что он заговорил, что, хотя бы для того, чтобы просто еще раз услышать его голос, спросил: - Так где же мы? - На Урсе, - раздался ответ, и он направился к сложенным панелям. На обращенной к нам стороне имелось что-то вроде россыпи бриллиантов. Я разглядел и корявые эмалевые знаки, как тот, что я видел на двери. Но эти буквы не показались мне более странными, чем то, что произошло с Ионой, когда он раздвинул панели. Его былая скованность исчезла без следа, но прежним Ионой он не стал. Именно тогда я все понял. Каждому из нас, наверное, приходилось видеть, как человек, потерявший руку (подобно Ионе) и заменивший ее протезом, совершает какое-нибудь действие, в котором участвуют обе руки и настоящая и искусственная. То же самое я наблюдал, когда Иона возился с панелями, но дело в том, что чужой казалась его рука из плоти и крови. Тогда я понял и его слова о том, что при крушении корабля было уничтожено его лицо. Я пробормотал: - Глаза... Они не могли заменить глаза. Верно? И дали тебе это лицо. А он был мертвым? Взгляд Ионы ясно говорил о том, что он едва ли до этого осознавал мое присутствие. - Он был на площадке, - после долгого молчания ответил он. - Мы убили его случайно. Мне потребовались его глаза, горло и некоторые другие части. - Так вот почему ты терпел общество палача. Ты машина. - Ты ничуть не хуже, чем все остальное ваше племя. Помни, что задолго до того, как мы повстречались, я стал одним из вас. Теперь я хуже, чем ты. Ты бы не бросил меня, а я тебя бросаю. У меня появился шанс, и именно к нему я стремился долгие годы, обшаривая все семь континентов этого мира в поисках иеродулов и пытаясь приспособить ваши неуклюжие механизмы. Я вспомнил, что произошло с тех пор, как я принес нож Текле, и, хотя не вполне понимал его слова, сказал: - Если это твой единственный шанс, иди, и удачи тебе. Если я когда-нибудь встречу Иоленту, скажу ей, что ты любил ее, и ничего больше. Иона покачал головой. - Неужели ты не понял? Я вернусь за ней, когда меня исправят. Когда стану здравым и цельным. Потом он вступил в круг панелей, и в воздухе н