Выбрать главу

–., уважения к твоему полу. Но тебе выжгут клеймо на правой и левой щеке, отрубят ноги и отделят голову от тела.

(Я надеялся, что у них хватит ума не забыть о требующейся мне жаровне с углями.) – Силой высочайшей справедливости, облекающей мою недостойную руку по милости Автарха, чьи мысли звучат в сердцах подданных подобно музыке, я объявляю… я объявляю…

Дальше он забыл. Я шепнул:

– Я объявляю, что твой час пришел.

– Я объявляю, что твой час пришел, Морвенна.

– Если ты желаешь вознести мольбы Миротворцу, выскажи их в сердце своем.

– Если ты желаешь вознести мольбы Миротворцу, выскажи их.

– Если ты желаешь говорить с детьми человеческими, говори, ибо это будут твои последние слова.

Алькальд овладел собой и произнес всю фразу целиком:

– Если ты желаешь говорить с детьми человеческими, говори, ибо это будут твои последние слова.

Негромко, но отчетливо Морвенна произнесла:

– Я знаю, что большинство из вас считает меня виновной. Я невиновна. Я не совершала и никогда не совершила бы тех ужасных дел, в которых меня обвиняют.

Толпа придвинулась ближе.

– Здесь немало свидетелей тому, что я любила Стахиса. И любила ребенка, которого он подарил мне.

Мой взгляд привлекло цветное пятно – темно-пурпурное, казавшееся почти черным при свете яркого весеннего солнца. Это был огромный траурный букет роз, какой обычно несут наемные участники похоронной процессии. Женщина, державшая его, была Эвсебией, той самой, что мучила Морвенну у реки. Я видел, как она исступленно вдыхала аромат роз. Унизанные острыми шипами стебли помогли ей проложить дорогу в толпе, и она оказалась у самого основания помоста.

– Это тебе, Морвенна. Умри, прежде чем они увянут.

Я постучал по доскам кончиком меча, призывая народ к тишине.

Морвенна продолжала:

– Добрый человек, который читал для меня молитвы и который говорил со мной, прежде чем меня привели сюда, умолял меня простить тебя, Эвсебия, если я раньше тебя обрету блаженство. До сих пор не в моей власти было исполнять просьбы, но на его мольбу я откликнусь. Я уже простила тебя.

Эвсебия собиралась что-то сказать, но я взглядом заставил ее замолчать. Ухмыляющийся беззубым ртом мужчина, стоявший рядом с ней, помахал мне рукой, и я, вздрогнув, узнал в нем Гефора.

Иона поставил на помост пылающую жаровню. Из нее торчала, по-видимому, рукоятка клейма с каким-нибудь приличествующим случаю знаком, но стула нигде не было. Я бросил на алькальда многозначительный взгляд. С таким же успехом можно было взглянуть на столб. Наконец я сказал:

– Ваша честь, у нас есть стул?

– Я послал за ним. И за веревкой.

– Когда? (Люди уже начали переминаться с ноги на ногу и переговариваться.) – Только что.

Накануне вечером он уверял меня, что все будет готово вовремя, но напоминать ему об этом сейчас не имело смысла. С тех пор я не раз убеждался, что никто так не теряется на помосте, как среднего ранга чиновник. Он разрывается между страстным желанием находиться в центре внимания (что явно невозможно во время исполнения казни) и вполне обоснованным опасением, что ему не хватает опыта и воспитания, дабы вести себя надлежащим образом. Самый трусливый клиент, карабкающийся на помост в полной уверенности, что ему сейчас выколют глаза, в девяти случаев из десяти ведет себя достойнее. Даже на монаха, не привыкшего слышать людские голоса и застенчивого до слез, и то можно положиться с большим основанием.

Кто-то выкрикнул:

– Ну давайте начинайте!

Я посмотрел на Морвенну. С осунувшимся от голода лицом, чистым румянцем, со своей печальной улыбкой и огромными темными глазами – она была как раз тем типом осужденного, который может пробудить нежелательное сочувствие в зрителях.

– Можно посадить ее на плаху, – сказал я алькальду и, не удержавшись, добавил:

– Тем более что эта плаха ни для чего больше не пригодна.

– Связать нечем.

Я уже и так позволил себе слишком много лишних замечаний и потому подавил желание высказать свое мнение о тех, кто нуждается в том, чтобы осужденных привязывали.

Вместо этого я положил «Терминус Эст» плашмя на помост за плахой, посадил Морвенну, воздел руки в древнем жесте приветствия и, сжав ее запястья левой рукой, приложил клеймо к обеим щекам, потом поднял над головой все еще раскаленное почти добела железо. От вопля Морвенны толпа на мгновение застыла – теперь народ разом взревел.

Алькальд приободрился, словно стал другим человеком.