– Да-да, – поспешил поддакнуть Толстой, веско вынимая блокнот. – Я об этом всенепременно напишу. Здесь, в Сталинграде, решается, кто кого пересилит… Нет, пе-ре-мо-жет – немцы или русские.
– Вот-вот, – обрадовался Хрущов. – Именно решается. Но не танки с пушками у кого сильнее, а дух! Идея! А Геббельс и его министерство пропаганды зря стараются – с нашими сталинградцами финт не пройдёт.
Член военного совета довольно натурально изобразил хищный оскал, и продолжил:
– Правда, в эти дни германец, скотина, как с цепи сорвался. Прёт, не считаясь с потерями. Жарко сейчас в окопах, а то бы мы вас, дорогой мой человек, свозили прямо на позиции… Но ничего, и без того постараемся обеспечить нужные впечатления. Вначале – строевой смотр, специально для вас. А что, покажем вам наших молодцов-красноармейцев, которым завтра в бой, а им продемонстрируем вас для воодушевления. Вы же для них – не просто иностранный гражданин, болеющий за уничтожение фашизма единой мировой волей – нет! – Прежде всего, вы для них внук самого Льва… эээ… Николаевича Толстого. Это ж вам – не хухры-мухры!
Последняя идиома заставила американца вскинуть на собеседника испуганный взгляд.
– Подумайте, Илья Андреевич. Ведь наши солдаты вашего деда в школе изучали, а теперь его внук приехал разделить с ними тяготы военных будней! И, что характерно – не в Москву приехал, где бы вас, к слову сказать, в гостиницу поселили, в Большой театр сводили, да в ресторане накормили. Нет! Приехал на фронт, под Сталинград! Это дорогого стоит, говорю вам!
Хрущев остановился у стола и рассеянно пошелестел лежащими там бумагами.
– Да, ну, и с ранеными обязательно встретитесь, которые из самого пекла вернулись. Уж они вам в лучшем виде расскажут, что и как там делается. Посмотрите, как политруки проводят политчас – так сказать, вблизи понаблюдаете процесс поднятия боевого духа. Вы воодушевитесь увиденным, а люди воодушевятся вашим присутствием. С обоюдной выгодой, так сказать. Можно будет посмотреть на работу фронтовой дальнобойной артиллерии, а кроме того…
В дверь постучали.
– О! – обрадовался Хрущёв, это оно и есть. – Предлагаю посмотреть настоящего живого гитлеровца. Настоящая бестия, выродок рода человеческого! Кстати, перед самым вашим приходом наши ПВО сбили этого аса.
– О, – старательно восторгаясь, выдохнул Толстой.
ЧВС выглянул за дверь, махнул кому-то, и в комнату ввели молодого человека в кожаном лётном обмундировании. Засаленные волосы и неумытое лицо заставляли усомниться, что он попал в плен «перед самым вашим приходом». Пару дней, если не больше – так вернее.
Немца сопровождали трое. Солдатик-конвоир, не старше самого пленного, встал у дверей, двое офицеров тоже заняли весьма недвусмысленные позиции – один остановился за плечом у немца, второй выступил чуть вперед. Он оказался переводчиком.
Последним вошёл тот провожатый, что привёл сюда Толстого. Теперь этот молчаливый человек принёс большую глиняную кружку густой простокваши.
– Вот, пожалуйста, – сделал широкий жест Хрущёв. – Приятное, так сказать, с полезным.
Убедившись, что заморский гость отхлебнул из кружки, ЧВС кивнул своим людям, и показательный допрос начался.
После серии совершенно непривычных для американца немецких фраз, переводчик объявил звание и подразделение пленного, кроме того, тот назвался бароном-фон-каким-то. Толстой не потрудился запомнить точнее.
– Скажите ему, что перед ним – Член Военного Совета фронта, а также – представитель союзного нам американского народа.
Выслушав переводчика, военнопленный весь напрягся, и вперился в Хрущёва. Офицер за его плечом интуитивно подался вперед, готовясь при необходимости уберечь присутствующих от выходок немца. Мало ли? Оказавшись в плену, может, он только о том и мечтает, как бы это плюнуть в лицо противнику, что повыше званием.
Сидя в вальяжной позе, закинув нога за ногу, Толстой внимательно рассматривал персонажей «спектакля».
Пленному явно не показывали сценарий, но остальные действуют точно по оговоренному плану. Губы американца чуть скривились – он представил в аналогичной ситуации свое командование. «Мда… Герберт Паулс бы тут развернулся. Заставил бы гитлеровца целовать звездно-полосатый флаг, не меньше!»
Немец же, наконец, оторвал полный ненависти взгляд от Хрущева, и посмотрел на Толстого. Затем быстро, как из пулемета, застрочили резкие звуки языка, нарочно созданного для армейских приказов – как на таком языке признаваться в любви или писать стихи – представлялось смутно.