Моголы привезли из Центральной Азии представления о камнях, сильно отличавшиеся от тех, какие были свойственны индийцам. Эти идеи проистекали из философии, эстетики и литературы персидского мира. Особое значение в нем придавалось не алмазам, а «красным камням света»[45]. В персидской литературе такие камни ценились как символы божественного в метафизике и наивысшей утонченности – в искусстве, как отражающие свет сумерек – шафак, заполняющий небо сразу после захода солнца.
Фирдоуси писал в своем великом «Шах-наме», или «Книге Царей»:
Гарсиа да Орта не оставляет сомнений в том, что алмазы не рассматривались Моголами как выдающиеся драгоценные камни, и этот факт стал огромным сюрпризом для европейцев. В своих «Беседах» да Орта разговаривает с доктором Руано, замечающим, что алмазы – «королевские камни, поскольку они ценятся выше жемчуга, изумрудов и рубинов, если верить Плинию». Да Орта, однако, исправляет его: «В этой стране… чаще думают об изумрудах и рубинах, имеющих большую ценность, если они совершенны и того же размера, что и алмазы. Однако, поскольку они не находят столь же совершенные камни и столь же чистой воды и бо́льшего размера, как алмазы, бывает, что последние нередко имеют более высокую цену. Ценность камней – не более чем результат желания покупателя и необходимости ими обладать»[47].
Абу-ль-Фадль также отводит почетное место красиво окрашенным и прозрачным красным камням в описании императорской сокровищницы Акбара в конце XVI века: «Сумма доходов столь велика, – пишет он, – и дела настолько процветают, что двенадцать сокровищниц необходимы для хранения денег, девять – для различных денежных расчетов, и три – для драгоценных камней, золота и инкрустированных украшений». Рубины и шпинели, разделенные на двенадцать классов, шли сначала; алмазы, которых было в два раза меньше, чем рубинов и шпинелей – сразу за ними, и алмазы шли вперемежку с изумрудами и голубыми корундами (сапфирами), которые Моголы называли «синий якут». Жемчуг шел в третью сокровищницу. «Если бы я стал рассказывать о количестве и качестве камней, которыми владел император, – писал Абу-ль-Фадль, – то это заняло бы целый век»[48].
Моголы, возможно, больше, чем любая другая исламская династия, превратили свою любовь к искусству и эстетические принципы в главную часть идентификации как правителей.
Моголы, возможно, больше, чем любая другая исламская династия, превратили свою любовь к искусству и эстетические принципы в главную часть идентификации как правителей. Они сознательно использовали ювелирные украшения и изделия, равно как архитектуру, искусство, поэзию, историографию и слепящий блеск своих придворных церемоний, чтобы зримо продемонстрировать свой имперский идеал, придать ему должное имперское великолепие и даже блеск божественной легитимности. Как отметил Абу-ль-Фадль, «короли любят внешнее великолепие, поскольку считают его образом божественной славы»[49].
Более того, Моголы были не просто энтузиастами искусств; на пике царствования Акбара они обладали непревзойденными ресурсами для покровительства им. Правили населением, в пять раз бо́льшим, чем их единственные соперники – Османы, имели около ста миллионов подданных, и к началу XVII века контролировали почти всю современную Индию, Пакистан и Бангладеш, а также Восточный Афганистан. Их столицы в наши дни назвали бы мегаполисами. «Второй такой страны не было ни в Азии, ни в Европе, – полагал иезуит, отец Антонио Монсеррат, – в отношении размеров, населения и богатства. Их города переполняли купцы, собиравшиеся со всей Азии. Не существовало искусства или ремесла, которое не было бы им известно».
Для неряшливых западных современников, ковылявших в своих штанах с гульфиками, одетые в шелка и утопающие в драгоценностях Моголы были живым воплощением богатства и власти – тем, с чем до сих пор ассоциируется слово «могол». В письме, написанном в 1616 году сэром Томасом Ро, первым послом Англии во дворце Великого Могола – императора Джахангира, к будущему королю Карлу I, сообщалось, что он оказался в мире невообразимого великолепия. «Император, – писал Ро, – был одет, а вернее, даже усыпан бриллиантами, рубинами, жемчугом и другими драгоценностями, столь великими и замечательными! Голова, шея, грудь, руки выше локтей, запястья, каждый его палец, на котором было надето минимум два или три кольца, были украшены россыпью бриллиантов, рубинов размером с грецкий орех, или даже больше, и жемчужин, поразивших мои глаза… драгоценности являются одной из его радостей, сокровищницей мира, – он скупает все, что появляется, и копит камни, как будто собирается строить из них, а не носить»[50].
46
Assadullah Souren Melikian-Chirvani, ‘The Red Stones of Light in Iranian Culture’,
48
‘Allami, Abul Fazl,
50
Sir William Foster,