Да! «Добродетель — вздор» — сказал сраженный Брут;
И люди многие смысл этих слов поймут.
Ведь разве нас спасет и набожное слово?
И разве доброта нас охранит от злого?
Смешает скрытый враг деяния людские,
И не посмотрит он, где добрые, где злые;
Настигнет каждого дыханием своим,
Виновен ты иль нет, — всё рок неотвратим.
И всё же в нас живет та мудрость напускная,
И мы гордимся тем, что тайн судьбы не знаем.
Мы смотрим в небеса, желая видеть в них
Божественный закон, — но взоры глаз людских
Бессильны; мы живем средь легких сновидений,
Что в жизни наяву растают, словно тени.
О скорбь души! Ужель лишиться должен я
Рассудка своего и счастья бытия?
ТРЕН XII
Так ни один отец ребенка не любил,
Так не страдал над ним, теряя столько сил.
Но редкое дитя на этот свет придет,
Чтобы достойным быть родительских забот.
Уршуля так чиста, воспитана, послушна.
Поет и говорит, к стихам неравнодушна;
Родных изобразит, и вид их величавый,
Привычки девичьи и девичьи забавы;
Так рассудительна, и так любви полна,
Так обходительна, стыдлива и скромна.
Уршуля поутру не сядет и за стол,
Пока не выполнит души священный долг;
Она не ляжет спать без материнских ласк;
Не вспомнив мать, отца, не закрывает глаз.
Она спешит к отцу, перешагнув ступени,
Поведать радости, садится на колени;
И каждому в семье готова для услуг,
С наивной детскостью опережая слуг.
Так с самых ранних дней казалась жизнь богатой,
А ей ведь мало лет: ей месяц шел тридцатый..
И вот под тяжестью той радости земной,
Всех добродетелей, еще в часы восхода
Упала не созрев. — О юный колос мой!
Ты не созрел еще, а я, не видя всходов,
Я должен вновь тебя, печальный, в землю сеять,
Зерно надежд зарыть в страдании таком:
Ты больше не взойдешь и, предо мною зрея,
Ты не распустишься живительным цветком.
ТРЕН XIII
Уршуля! Выйди! Встань у гробовой плиты!
Уж не рождалась бы, не умирала ты!
За счастья миг плачу страданьями отныне,
Тоскуя по твоей безвременной кончине.
Обманут я тобой, как мимолетным сном.
Что призраком богатств нас манит, а потом
Исчезнет, промелькнув на краткое мгновенье,
Оставив лишь тоску и горечь сожаленья.
Уршуля милая! Вот точно так же ты
Мне в сердце разожгла надежды и мечты,
А после бросила, и нет теперь покоя,
Все радости мои ты унесла с собою.
Ты у меня взяла души заветной часть,
Осталась лишь во мне любви печальной страсть.
Вот положите здесь ей камень из гранита,
Пусть надпись говорит мне о любви разбитой:
«Тут Кохановская одна лежит в тиши —
«Отцовская любовь — вернее, плач души.
«Ты поступаешь, смерть, наперекор: не я —
«Она скорей должна оплакивать меня».
ТРЕН XIV
О, где ж ворота те? Тот вход, каким когда-то
Орфей сошел в Аид — тяжка была утрата.
Когда бы той тропой туда пройти я смог,
Ища родную дочь, и перейти поток,
Где на ладье Харон плывя отвозит тени
В лес кипарисовый под траурные сени.
Ты, лютня — верный друг, не оставляй меня,
Войдем мы во дворец, в то царство бытия,
Где властвует Плутон! И песней и слезами
Мы взор ему смягчим, пусть сжалится над нами;
Он возвратит нам дочь — ее так страшно жаль —
И укротит во мне жестокую печаль.
Мы все придем сюда — уж так судьба велела;
Но пусть созреет плод, еще вполне незрелый.
Что ж каменную грудь имеет этот бог,
Чтоб человек его и упросить не мог?!
Так я останусь здесь. Меня он не отпустит:
Я совлеку с души покров суровой грусти.
ТРЕН XV
О, лютня звонкая и нежная Эрато,
Вы — утешенье тем, кого томит утрата,
Развейте мысль мою, что омрачила дом,
Пока еще не стал я каменным столбом,
Слезу кровавую сквозь мрамор изливая —
То память скорбных дней во. мне еще живая!
Ошибся, может быть? Кто не терял детей?
Что значит скорбь моя пред скорбью всех людей?
Мать несчастливая! (Быть может, бред безумный
Несчастьем называть всё то, что неразумно),
Где дочери твои и где же сыновья?
Где утешение? И радость где твоя?
Четырнадцать могил твоих детей скрывают,
А ты, несчастная, пока еще живая,
Ты обнимаешь их, суровый холод плит,
Где каждое дитя погубленное спит!
Так и цветы лежат, подрезаны косою,
Иль наземь свалены водою дождевою.
На что надеешься? Кого ты ждешь с тоской?
Зачем не кличешь смерть, чтоб обрести покой?
Неотвратимый лук и стрелы Артемиды,
Что делают, о Феб, нанесшие обиды?
Пусть жалость или гнев, когда виновна мать,
Ей старость пресекут, чтоб больше не страдать!
И снова месть словам, так высказанным смело:
Ведь Ниобея вдруг сама окаменела
И на горе стоит, как мрамор вековой,
Под камнем только скорбь и боль души живой.
Прорезав грудь скалы, слеза одна, другая
Прозрачным родником с вершин скалы стекает,
Где зверь и птица пьют; и скована с тех пор
Она стоит в скале ветрам наперекор.
Над мертвым нет холма, нет мертвого в могиле,.
Могилу с мертвецом в единый образ слили.