— Ну, — сказал небрежно широкоплечий, — есть чего из-за гроша хлопотать. Диви бы что, а то грош! Велик из него прок…
— Вот какой ты умный! Что ни скажешь, только бы тебя слушать и радоваться… Да грош-то иной раз меня из какой беды вызволит? Знаете ли вы, умники этакие?
— Не знаю уж, каким это родом грошом человека вызволить из беды можно? Нищие вот всю жизнь гроши собирают, а не видать, чтобы богатели. Может, грош какой особенный будет…
— Грош-то будет простой, да надобно цену ему знать! На грош-то я вот иголку куплю… видишь ты? А иголка-то, знаешь ли, что для нашей сестры значит? Мне надо и себя, и мужика обшить, ребятишек, этого ведь вы ничего во внимание не берете… А как гроша-то у меня нет да остаюсь я без иголки, ну-ко посмотри, сколько лохмотья-то в доме накопится? Хуже нищего будешь! А где я возьму иголку-то, если у меня гроша-то своего нету? Ведь надо в люди идти? должна я поклониться, попросить? хорошо, как дадут, уважут… Зачем же я кланяться людям буду? Легко ли это по дворам побираться, у людей просить? Да мне легче помереть, по моему характеру, чем просить у людей! Иная даст тебе иголку, да душу потом вымотает… То тем, то другим, а покуда не отдашь, да не поблагодаришь, чуть не в ножки поклонишься, так все и живешь, как подверженная… Вот что мне значит иголка! А с своим-то грошом я сама хозяйка, никому не кланяюсь, никого не прошу, не шляюсь по людям, никого надо мной нет, вот тебе и грош!.. Ох вы, умные, премудрые!
Никогда ни грош, ни иголка не имели в моих глазах того необычайного значения, которое придала им речь хозяйки. Какая масса затруднений наваливается на крестьянскую женщину из-за одного только гроша, на который можно купить иголку, необходимую в семье постоянно! И оказывается, что бывают моменты, когда невозможно купить иголку, нет гроша, нужно идти в люди, просить, кланяться!.. Озабоченный тон, которым говорила хозяйка об этой иголке, несомненно доказывал, что жизнь ее исполнена неведомых нам всем трудностей, оскорблений, обид, затруднений, которых мы не понимаем, но которые жестоко угнетают ее как человека и как женщину. Нервное волнение, которое во время речи об иголке овладевало этой женщиной все больше и больше, сразу выяснило мне весь ее нравственный тип — тип женщины, поглощенной исключительно обороной собственного ума, семьи и своей личности от малейшей возможности подчинения кому-нибудь и чему-нибудь. Такая женщина, твердо, непоколебимо верящая в себя и свои силы, не задумается убежать куда глаза глядят из семьи свекора, если только почувствует чье-либо малейшее посягательство на ее волю, труд или личность. Она одна сумеет ухватить во время своего бегства и всех своих детей, сколько бы их ни было, и все свое добро, все свое до нитки, не побоится уйти прямо в поле, не побоится взять на себя какой бы то ни было каторжный труд, лишь бы всегда чувствовать себя самостоятельной, не кланяться, "не идти в люди". Такие женщины, как это я много раз замечал, большею частью выбирают себе самых покорных мужей, хотя бы такой муж и был беден; богатый ее подчинит, бедного и слабого подчинит она; ее энергия так иногда взвинчивает этого покорного мужа, что он, разиня и ротозей, под влиянием ее лихорадочной, неустанной работы, в стремлении быть самостоятельной, "не идти в люди" — начинает творить чудеса. Не переставая быть робким и послушным, он, однако, под влиянием неумолимых стремлений жены к определенной цели, сам, как обезумевший, не задумывается лезть на рожон: ворует лес для постройки, берет задатки и не отрабатывает, словом — мечется куда глаза глядят и знает только одно, что за ним стоит неумолимо повелительное желание жены и что "ее не унять!" Иногда невозможно не удивляться той массе забот, труда, которые добровольно взваливает на себя женщина такого типа; буквально без копейки, приютившись где-нибудь в углу, она работает из-за каждой картофелины, яйца, в то же время нянчит ребят, таскает их всех с собою на речку, на работу; тут же забавляет их, ухитряется достать гостинцы, найти возможность сказать сказку, развеселить, и в то же время сама не пьет, не ест. Не муж ей нужен, а ей нужна неприкосновенность ее и семьи, и мужа своего она сама гонит на работу. Вот именно такого-то типа и была наша хозяйка. Ее монолог об игле и глубокая обида, слышавшаяся в нем, говорили о каком-то ужасном страдании, которое ей как будто бы только что причинили.
Широкоплечий мужик, вероятно, знал ее характер и хоть не совсем удачно, а старался ее успокоить и попасть ей в тон.
— Вот это ты действительно верно говоришь, Сергеевна! — сказал он. — Уж ваша сестра ежели тебе доверила иголку, то пожалуй что добром это дело не обойдется… Вы мастера друг дружку есть поедом!.. Ведь и ты тоже, попроси-кось у тебя иголку-то…
— И не дам! Ни за что не дам, коли мне она самой дорога! Где я тут возьму? Мне за двадцать верст идти за ней, а ребята с кем останутся?.. И не отдам! И не подходи ты ко мне и не проси!
Говоря: это, она сильно взволновалась, отошла от люльки, села на лавку поближе к нам и, обращаясь уже прямо ко мне, с краской в лице сказала:
— А вы вот лучше что: вы изволите-ко спросить наших умников-то, много ли они грошей-то за наши холсты принесли с ярманки? Грош! А рубли-то куда наши бабьи девали?.. Спросите-кось у них, у умников!
— И не беспокойся! — делая рукою широкий успокоительный жест, произнес широкоплечий гость. — Я своей бабе ту ж минуту все до копейки предоставил! "Ежели, думаю, с ней поднялось такое рыдание из-за того, что я грош упустил, так что же будет, коли она узнает, что и всех-то денег нет!" Подумал, подумал, прямо, господи благослови, тихим манером сгреб из кладовухи полушубок, завалил его кабатчику и отдал ей. "Вот тебе все твои три рубля двадцать!" И даже еще потом и по грошу своих надбавил: "На! Перестань! Бог с тобой!" А то бы, пожалуй, и грех какой вышел… Я с своей бабой, слава богу, уладил дело по-хорошему!..
— Ты-то уладил, а моего-то подбил? Мои-то где тридцать аршин?
Баба говорила тихо, но, видимо, была вне себя.
— Я тебе говорил: "отдам!" — с резкостью в голосе сказал ей муж, быстро обернувшись.
Теперь было совершенно понятно, почему он все время конфузился и умильно поглядывал на жену; очевидно, он был пред ней сильно виноват.
— Чего ты? — продолжал он тихо, но серьезно. — Не велика беда погодить-то! Авось Миколай-то Иваныч не за горами? Приедет, даст вперед, не беспокойся, кажется и так знаю…
Баба ничего не отвечала, но, обращаясь к широкоплечему, еще раз и с настойчивостью проговорила:
— Нет, ты расскажи все как должно! расскажи, как вы нашу сестру мучаете! Говори все по правде, а я потом про мое горе расскажу… Меня одна моя Машутка-то за день, пока мы с ней отца-то ждали, мученски измучила: цельный день от окошка не отходила… "Скоро тятька кренделей принесет!" И все в окно глядит, нейдет ли тятька… "Много мне кренделей принесет!.. Мамушка, а мамушка? Много ведь мне тятька принесет кренделей?" — Много, много, мол… — "Ну, я мальчику, говорит, один крендель дам, тебе, мамушка, дам, много дам, тятьке дам, себе много возьму, больше всех, эво сколько возьму!". Ждали, ждали… Видим, идет тятька: "Мамушка, тятька идет! Кренделей мне много несет…", а он пришел — и нет ничего! ни денег, ни холстов, ни кренделей!.. "Тятька, ты принес мне кренделей-то? Много?" Каково тебе было?
Эти слова относились уж к мужу.
— А ты чего ее подстроила? Знала ведь от людей, что со мной несчастье вышло?
— Знала!
— Так ты чего нарочно-то мучила Машутку? Нешто я сам не чувствую?
Горе и обида слышались в суровом голосе мужа.
- А мне каково?
— Тебе говорено: "отдам!"
— Ну, — перебил начинавших волноваться мужа и жену широкоплечий гость, — все обладится, авось бог даст! Тут вины нашей нету… Поди-кось, поспроси, мало ли народу попало ему в лапы?.. Не мы одни…
— Да в чем дело-то? — спросил мой возница. — Кто это вас так обидел?
— Да больше ничего, проигрались мы в вертушку… Жадность нас, дураков, затмила!.. Вот главная причина. Полакомили нас деньгами — мы и раззявили пасти… Тоже ведь хочется получше-то… Ей вон иголку надо, а нашего брата и посейчас под розги кой за что кладут…