— Жадность наша! — тихо сказал хозяин. — На деньги-то глянул, как на пятак-то серебром рубль может выскочить, — ну и затмился… Один мальчишко тоже по жадности купил себе киселя на пятак… А кисельник-то говорит: "Ох, не съешь!" — "Съем!" — "Ну ладно!" А старик-то знает, что не съест. Ел, ел — не идет! И денег жалко, и киселя жалко; а старик-кисельник взял да и подшути: "Нет, говорит, ешь. все, а то урядника позову!" Мальчишко-то испугался, ел, ел, видит, что немогота, убежал! "Держи, держи!" Догнал его кисельник, а мальчишко-то ему в ноги: "Прости, не буду!" Ну, кисельник оттрепал его за виски, отдал ему две копейки сдачи и говорит: "Не жадничай!" Вот и нас бы так, дураков, надо…
— Да как же так вышло-то? — спросил возница. Широкоплечий гость долго и хитросплетенно объяснял устройство вертушки, инструмента, весьма похожего на рулетку. Объяснение это значительно утомило и умаяло его, и он с большими усилиями добрался, наконец, до рассказа собственно о происшествии:
— Вот вертушешник-то и говорит: "Играйте по пятачку, а мне две копейки пошлины с человека… Пожалуйте, говорит, молодцы!" Положили мы по пятачку, дал оборот — проиграли… Давай еще — и опять проиграли… Н-ну, тут нас, сволочов, уж извините, и затянуло!.. Образумились — ни у меня, ни у него (широкоплечий показал на хозяина) ни гроша не осталось! Ничего! даже пряника не на что купить бабам… Пошли прочь, то есть чисто как в беспамятстве.
— А мы-то с Машуткой ждем не дождемся! — вся сосредоточившись в своем горе, вся взволнованная, как бы про себя жалобно проговорила хозяйка. — Как же, посудите сами, всего в доме надо, каждая копейка нужна, хозяйство только-только собирается… Машутка-то пуще всего меня маяла: "Вот тятька идет, идет, гостинца несет…" А мне самой-то сколько заботы! Ничего нету! Думаю, ярманка, всего надо… все куплю; хвать, и баба соседка прибежала — "так и так", говорит. Так у меня сердце и оборвалось… Приходит мой-то: "Что ж, говорю, купил крендельков?" — "Забыл! говорит: завтра!" Завтра-завтра, так и нету ничего!
— Да будет тебе! Ведь говорят тебе, отдам! Укупишь всего… Я и сам-то еле жив был, как пришел домой…
Сильное страдание слышалось в его голосе; но жена не слушала его, не отвечала мужу и глубоко вздохнула…
Широкоплечий мужик опять попытался было успокоить измученную женщину и беззаботным тоном сказал:
— И-и! Что убиваться? велики там деньги! Погоди-ко, у меня будут, так ты думаешь я тебе не дам? Сколько угодно! Чего ты? Не мы одни. Послушай-ко, как дедушку-то пристукнуло? Поспроси-кось его, чего с ним исделали?.. А уж он ведь не тебе чета, ему почитай пора в гроб, стар, а и его на последние два целковых нагрели… Дедушко! — обратился он к старику, сидевшему молча на лавке. — Посмеши, нас, развесели, расскажи, как тебя, старого, обработали… А ты, Анна Сергеевна, послухай да перестань выть-то!.. Эко беда какая — три-то целковых!
— Да ведь я из-за трех-то целковых целый год билась! — вдруг со всей энергией горя и печали торопливо проговорила хозяйка. — Подумай-ка ты, кабы три-то целковых мне не надобны были, стала бы я ночи-то сидеть за станом? Аршин-то — он гривенник стоит, а подумал ли ты, сколько за ним труда-то? Ведь я каждую ниточку обдумала, на что мне ее применить, что себе в дом принесть… Кабы я о своем доме за каждой ниткой не думала…
Впечатление этих мученических признаний было так удручающе, что вся компания наша невольно чувствовала себя глубоко виноватой пред этой труженицей. Все слушали молча; сам муж хозяйки не только не нашелся что ей возразить, но как-то весь натужился, напряг все свои силы, чтобы перетерпеть эту тяжелую минуту. На наше общее счастье, первый опомнился от удручающего впечатления все время молчавший старик. Вероятно, горе его было гораздо больше горя Анны, потому что он, слушая ее, стал улыбаться старческой, беззубой улыбкой и, наконец, заговорил:
— Вот так-то и меня, старого дурака, оболванили на старости лет… Этто продал я лаптей на рубль на восемь гривен… С Рождества я над ними копался; иду домой и думаю: надобно моей старухе калач купить; сколько она, бедная, мне одной лучины нащепала, пока работал, а иной раз сидит и лучину сама мне держит, светит… Глаза-то уж у меня плохи, высоко воткнуть не вижу, так моя старуха сама сидит да светит… Думаю: "Надо ей калач купить!" Вот иду к калачам-то, а навстречу мне малый молодой; несет на ремне через плечо коробок открытый, а в коробке всякие вещи лежат. "Не угодно ли, говорит, поиграть на счастье? билет стоит три копейки — и всегда что-нибудь выиграешь, а не понравится — прибавь две и опять играй..." А на грех как раз перед моими глазами один наш же знакомый мужик кошелек выиграл кожаный и никак не меньше как пятьдесят копеек… "Ах, думаю, ежели бы мне кошелек-то! Деньги у меня есть, положил бы я их в кошелек, и было бы у меня на душе повеселей, все я вроде как хозяин…" Взял билет, выходит кольцо. "Зачем, говорю, мне, давай другой…" Взял другой — выходит булавка! И это не надо! Взял третий — попалась цепочка: опять не по мне! Да и пошел… Стал у меня в голове кошелек — хоть что хоть!.. Брал, брал, брал, глаз с кошелька не спускаю, хвать — и денег у меня ни копейки не осталось, и в руках у меня карандаш! Ударило меня, братцы мои, в слезу! "Не угодно ли еще попытать счастья?" — "Нет, говорю, не надо, довольно!" Пошел и сам не знаю, куда иду… Иду, иду, ничего не вижу, не помню… вдруг вспомню — матушки мои! Так в волосы себе и вцеплюсь… Что скажу старухе? Сидит она, сирота моя, ждет, думает — подарю ей калач, поправимся… Что делать! Боже мой милостивый! Мучился, мучился, сел на пень, забрался в лес, думаю: "Ничего не поделаешь! Надо опять работать. Приду, мол, домой, скажу старухе все чистосердечно и сяду работать дни и ночи, все ворочу!" И будто полегчало… Пошел опять, и опять меня всего мраком отуманило… Зло во мне закипело ключом… Так бы и разорвал на части кого! Побежал я почесь бегом, точно кого догоняю, а дыхание так меня и разрывает! Вдруг мне вступило в ум, что как я пошел на ярманку — попался мне на пороге наш кот… И причудилось мне, что это от кота мне… Озверел я на кота, повернул с дороги прямо домой, думаю, так его и разорву на части… Бегу, бегу, вижу уж и деревня наша показалась, и опять меня ударило в голову, образумился я… "Нет! думаю, грех мне кота бить! жиловой кот не сделает мне греха, из чего ему мне зла желать? Нету! Живи, друг любезный…" И пришел еле жив домой… Сидит на пороге кот, и старуха меня ждет… "Что, Савельич, купил мне калачика?.." Сел я на порог и замолчал. Поглядела она на меня и тоже замолчала. Поняла, старая! И промолчали мы с ней этак-то до вечера: она так сидит вот в уголке, молчит, а я у двери сижу, мыслей никаких не имею… Подошел вечер: "Что ж, говорю, Матвеевна, посвети мне!.." Зажгла она лучину, села около меня, а я опять за лапоть…
— А карандаш-то куда девал? — улыбаясь и, должно быть, что-нибудь зная про участь карандаша, спросил широкоплечий.
— А с карандашом, ничего, не очень плохо вышло!.. — с легкой улыбкой проговорил старик. — С карандашом вышло по-хорошему! Думал, думал я — куда мне карандаш? что мне с ним делать? Подарить какому-нибудь мальчишке жалко, все деньги ведь, продать — не покупают… Со старухой посоветоваться — совестно, да и что она поймет?.. Вот я и вспомни, что когда идешь на исповедь к святому причастию, так дьякон в книжку записывает имена, и за это ему деньги дают. Думаю: "Не возьмет ли он с нас со старухой вместо денег-то карандаш?" Подумав, пошел к нему. "Так и так, говорю, когда о посту будут исповедовать, не возьмете ли вот эту штучку за труды, а то денег у нас со старухой не будет?" Ну дьякон усмехнулся, говорит: "хорошо!" Так вот с карандашом-то хошь надумал я по-хорошему.
— Стало быть, теперь карандаш-то у дьякона?
— Ну это еще погодит! А как он его испишет да забудет? Карандаш у меня сохраняется в целости.
— Ловко ты, брат, с карандашом надумал! — сказал широкоплечий. — А ты вот чему подивись: уж, кажется, ты стар, а и тебя потянуло на уловку! И тебе захотелось, старому, какой-нибудь ловкий оборот сделать… Вот наш грех-то в чем!
— А господь-то и наказал, — сказал старик, — всех до единого наказал!
— Да ведь как эта самая подлость нас проняла всех! Как бы ты думал (широкоплечий обратился к моему вознице), Иван-то Мироныч ведь, кажется, тебе известный человек?