Малышка же смотрела на Наоми с искренним и блаженным изумлением. Она была в том возрасте (около четырнадцати месяцев), когда каждый день воспринимается как триумф преемственности. Ребенок поражался тому, что примерно одни и те же предметы похожих цветов находятся там же, где и вчера. И более того, дитя было ужасно радо (хотя и сбито с толку), что актеры, играющие ее родителей, опять вспомнили полученные ими роли.
— Ну что, малышка, — сказала Наоми, приближаясь к детскому стульчику со швейцарскими хлопьями в одной руке и двумя ложками — в другой. Одну чайную ложечку она дала Сесиль, другой стала наворачивать сама. С хлопьями они разделались быстро. Чтобы покормить ребенка, Наоми приходилось стоять, так как муж ее, доктор, занимал весь край большого стола некрашеного дерева — главного предмета на кухне Маргулисов. Наоми знала, что лучше его не трогать. Алан часто бывал раздражителен по утрам. Малейшая оплошность могла его спровоцировать, он мог завестись с пол-оборота и начать делать весьма оскорбительные замечания.
Наоми никак не могла сосредоточиться. С самого утра она чувствовала себя отвратно, смотреть, как ребенок лепит из клейкой бежевой массы пирожки, не было никаких сил. Но и рассеянный вид мужа радости не вызывал. И хотя все, кто знал Алана Маргулиса, признавали за ним харизму и считали его мужчиной сексуально привлекательным, с того места, где стояла Наоми, в проборе его гладких волос были видны бурые и белые крупинки перхоти. Кроме того, она с ужасом осознала, что затылок Алана такой плоский, что кажется совсем незащищенным — эту особенность она отмечала и раньше, но только тактильно. От макушки до того места, где волосы ниспадали на воротник, шла практически вертикальная прямая.
Наоми поежилась. Доктор шуршал газетой. «Мм… ммммм», — пробурчал он в знак личного согласия с прочитанным. Ох уж эти его рассеянные, притворные, смущенные звуки! Она подумала о необычной неуклюжести мужа. Она так бросалась в глаза, как будто он только что вернулся из старомодного швейцарского колледжа. Уж лучше сидеть напротив, на дальнем краю стола, и покачивать высокий детский стульчик. Лишь бы казаться рассеянной. Этим Наоми и занималась.
Если смотреть сидя, Маргулис был даже привлекателен. Длинный тонкий нос, широкие темные брови, слегка навыкат, но очень приятного оттенка карие глаза и рот как у женщины. Кожа мраморного оттенка, а пальцы, подбородок, мочки ушей — все было конусообразным. Стройный, энергичный, он носил немодную прическу — длинные волосы, собранные в пучок на затылке. Он всегда пребывал в движении, даже сейчас. Наоми слышала, как креповые подошвы шлепают по красной плитке кухонного пола, пальцами одной руки он выдавал барабанное соло по столешнице.
Алан почувствовал, что она смотрит на него. Он взглянул ей прямо в глаза, очень мило улыбнулся и сказал:
— Может, позовем на вечер нянечку? Могли бы поужинать где-нибудь и в киношку сходить. Что скажешь?
О, он все еще любит меня! Волны радости забились в груди Наоми. Как мало мне все-таки нужно, подумала она, и тут же стала презирать себя за малодушие.
Алан захлопнул тяжелую входную дверь, да так, что задребезжали вставленные в нее цветные окошечки. Он расправил плечи и пешком отправился в Медицинский центр «Гров», до которого было метров полтораста.
Алана Маргулиса можно было назвать мужчиной добросовестным. Это как минимум треть пути, ведущего к святости. Добросовестные мужчины (да и женщины этой породы), достигшие такого статуса, зачастую слышат что-то вроде легкого шелеста, а если сосредоточиться как следует, могут почти что расслышать бесконечно повторяемое: «О, да ведь он святой!»
Алан Маргулис был терапевтом и действительно заботился о своих пациентах. Его профессиональный рост был достаточно быстр, чтобы удержать цинизм и отчуждение, танцующие на задних лапках перед искусством врачевания. В свои тридцать два он был одним из претендентов на место главврача, которое освободится, когда старый доктор Фортис уйдет на пенсию; неудивительно, что он проявлял такое внимание к своим пациентам, ведь они что есть сил трудились на его благо. По любому поводу, надо и не надо, они восклицали: «Ах, как он добр,этот доктор Маргулис!» — произнося это с таким выражением, что любой, кто это слышал, непременно понимал: речь идет о самом что ни на есть Добром Докторе.
И не будем забывать о наиважнейшей моральной и эмоциональной основе бытия, я имею в виду семейную жизнь. Мы уже наблюдали Алана Маргулиса дома. Не очень-то приятное зрелище. И в самом деле хвалиться нечем: эгоист, деспот, мужчина недобрый и двуличный. И в то же время добросовестный, болезненно добросовестный, что Наоми могла, без сомнения, подтвердить. Ну кто, в конце концов, кроме Алана, стал бы читать ей книжку с того места, где она остановилась, пока ее выворачивало в первое утро жуткой интоксикации?
Алан энергично шагал, его конусообразное тело, облаченное в мешковатый темный костюм, весьма, как ему казалось, модный, кренилось и подпрыгивало в резком солнечном свете, пробивавшемся сквозь несущиеся над Арчуэй-хиллом облака. Если бы Алан выглянул из окаменевшего окопа улицы, то увидел бы железный мост, пересекавший линию Арчуэй — роуд. Он знал, что многие пытались свести счеты с жизнью, прыгая с моста. Врач «скорой помощи» из Уиттингтона, знакомый Алана, рассказывал, что у упавших на асфальт бедра вонзались в желудок, как выпущенные из арбалета стрелы. И это еще если ему повезло, и его на полном ходу не сбила проезжавшая машина. Алан представил себе этих несчастных, утрамбованных в асфальт, и лицо его затуманилось грустью и подсветилось состраданием. Короче, неподдельное сопереживание. И так до тех пор, пока тихий голосок не прошептал ему на ухо: «Он — святой».
Алан остановился и убрал длинную прядь волос, выбившуюся из-за уха. «Я не должен все время думать об этом». Слова эти выстукивались в его голове как на печатной машинке, появляясь крупным планом перед внутренним взором. «В чем-то я действительно стараюсь быть добрым и бескорыстным, но бывает, что веду себя как самовлюбленный эгоист, типичный мужчина. У меня есть слабости и серьезные недостатки, — говорил он себе. — Слишком многое я себе позволяю, а все потому, что слишком привержен своей жизненной программе заботы и добросовестности.
Вышесказанное Маргулисом относилось к его склонности гульнуть на стороне. За последнее время на съемных квартирах студенток-практиканток, работавших в «Грове» медсестрами, произошло аж два совокупления. До того у него был более затяжной роман (а точнее, на протяжении всей беременности Наоми) с неуравновешенной скульпторшей из Майда — Вэйл. Из строительных материалов — шлакобетонных блоков и т. п. — Сибил создавала истуканов будто бы с острова Пасхи и активно отсасывала Алану, на что Наоми могла решиться только от случая к случаю.
Алан как бы мысленно произносил заклинания, то были преждевременные попытки повлиять на вопрос о собственной канонизации. Признавая свои ошибки, он надеялся избежать обвинений в лицемерии и самовлюбленности. Даже для себя он не мог определить четкие правила по поводу адюльтера, слишком уж он увлекался этим делом. Сибил и студентки-практикантки уже в прошлом, и тут секс с Наоми стал неприятно попахивать. Запах поселился если не в укромных уголках тела Наоми, то уж точно в сознании Алана.
Отрывая свое худосочное тело от ее торса, распластанного под воздействием его толчков на ортопедическом матрасе, Алан не столько ощущал запах ее тела, сколько некий обоняемый оттенок, отвратительный нюанс.
Одним из пациентов Алана был владелец местного питейного заведения, бетонной коробки, зажатой между скоростных дорог. Попасть в паб можно было только по залитым мочой подземным переходам. На широких костяшках его рук были татуировки: на одной руке — «Ненависть», «Безразличие» — на другой. Когда жена циничного хозяина бывала беременна, что случалось нередко, он говорил про нее: «Воспроизводит». «Она опять воспроизводит», — уныло сообщая он, поудобнее пристраивая свое крупное туловище на трехногом стуле светлого дерева, которое Алан предлагал пациентам.