Одноклассники его выглядят полными дебилами; так выглядят маленькие дети, когда они наконец перестают шуметь, чтобы «сосредоточиться» на чем-нибудь, что им непонятно (как правило, на чем-нибудь, что производит больше шума, чем они сами). Губы тянутся вниз, языки тяжелеют, они не думают ни о чем и ничего не понимают; короче, выглядят как натуральные дебилы. Тоненький заливистый смех Лониля заполняет всю внушающую отвращение классную комнату, как, бывает, заполняют пространство запах чуть влажной одежды и детского дыхания. Учительница аккомпанирует этому смеху, ритмично выкрикивая ЛОНИЛЬ! Досмеявшись, наконец, он две тягучих секунды приходит в себя и открывает глаза, будто ожидая овации со стороны функционеров от системы образования. Но нет, никаких аплодисментов. Только двадцать девять дебильных и один неистовый взгляд. Вдохнув навзрыд немного воздуха, он произносит:
— Можно спросить?
И училка вынуждена как миленькая, во имя педагогики и демократии и толерантности и прав человека — и понимания и лада и справедливости и свободы от предрассудков и человеколюбия — ответить:
— Да, Лониль?
И Лониль, давно смекнувший, в какой смирительной рубашке дешевой педагогики корчатся все эти дрянные учителишки, продолжает:
— Пожалуйста, пожааааалуйста, скажите мне, когда будет половина первого, хорошо?
Он произносит это так, что это уже выходит за любые рамки, даже и раздражаться больше невозможно, и временный преподаватель отрыгивает:
— Скажу! НотысиюсекундудолженсестьнаМЕСТО!
Последний раз зашедшись смехом, он проходит за спиной училки к своему месту в первом ряду у окна, и его штанишки-дутики при ходьбе издают звук зип-зип-зип. Но не успевает он сесть, как со стороны временной следует следующее извержение:
— Тебе ПРЕКРАСНО известно, что уличную одежду надо снимать в коридоре, как все делают! Марш!
Лониль зип-зип-зипает обратно, по пути прижимая палец к доске, на которой написано З — ЗЕБРА; бледной чертой он делит З — ЗЕБРУ горизонтально надвое. В коридоре он копается до умопомрачения долго. Проходит почти 20 минут от первого урока, прежде чем он усаживается на место, но временная учительница — в слепой ярости — еще не заметила одной маленькой детали — отсутствия рюкзачка. Она не видит этого до тех пор, пока не дает Лонилю указания достать тетрадку, и вот тогда-то до нее доходит, что чертового рюкзачка у Лониля нету, и она чувствует, как вся сдерживаемая ею энергия озлобления, которую она училась регулировать посредством упражнений на расслабление, техники дыхания и т. д., вытекает из нее, как из водопроводного крана. Она собирает волю в кулак, неровно вздыхает, и ей удается выжать из себя вопрос, куда же он подевал свой ранец.
— Я забыл его дома, отвечает Лониль.
— Тогда ты должен… чтоб тебя… … сходить за ним, Лониль… это никуда не ГОДИТСЯ! В школу нельзя приходить без ранца. Катись домой, сию же минуту, принеси ранец… и… (нечто среднее между рыданием и вздохом)… возвращайся как можно скорее, чтобы научиться тому, что мы все тут изучаем…
Лониль перебивает ее беспардонной ложью:
— А дома нет никого. Мама и папа ушли.
— (Снова рыдание/вздох) Ах вот как, ушли? А у тебя что, ключа нет, Лониль?
— Нет.
— Значит, нам никак не узнать, сделал ли ты домашнее задание.
— Не-а.
Так продолжается первый урок, Лонилю одалживают зеленую тетрадку формата А4 и карандаш, ни в тетрадке, ни карандашом ничегошеньки ничего разумного на этом уроке не пишется, да и на других уроках тоже, правду сказать. Еще до конца школьного дня тетрадка превращается в некое подобие куска растрепанного слоеного теста. Перемены, во время которых все обязаны выходить на школьный двор, Лониль проводит, как видел пробегавший через двор в тот же день Айзенманн, сидя одиноко в коридоре и размалевывая стены фломастером.