Симпель из тех, кого не заботит, слушает его кто-нибудь или нет. Поэтому ему невдомек, что папа Ханс воспринимает критику с его стороны всерьез, так что несколько лет тому назад он перестал таскаться за Соней в Музей истории искусств в Вене, чтобы посмотреть Портрет юноши перед белым занавесом. Именно на эту картину Соня любит смотреть, когда она задумывается о странном направлении, которое приняла ее семейная жизнь (ей приходится стоять, ибо по какой-то причине дирекция музея решила повесить картину Лоренцо Лотто на легкую перегородку в одном из боковых флигелей, вместе с еще каким-то итальянским дерьмом, в то время как дурацкому Тициану, например, отвели место в центре дворца, установили там скамеечки и т. п.). И вот стоит, значит, Соня и рассматривает Портрет юноши перед белым занавесом, а папа Ханс сидит где-нибудь на другом конце города, например, на встрече со своим австрийским коллегой Юргеном «Жестокосердым» Груманном, и занимается оценкой изображений бабенок со всего света, в которых пенисы воткнуты аж в пять из имеющихся в их теле отверстий, да и, честно сказать, он видал изображения дамочек с пенисами в семи из семи возможных, но вся эта петрушка с ноздрями и ушами столь мало интересна — с профессиональной точки зрения — что это все рассматривается мимолетно, просто как забавная шутка. А потом Соня и папа Ханс идут в ресторан. Знал бы Симпель, что Соня и папа Ханс имеют обыкновение объедаться вкуснятиной всех мировых кухонь в каждой своей поездке, он бы уж использовал это как еще один повод для возмущения, а папа Ханс — как еще один повод задуматься, но пока Симпель цепляется только за тошнотворные неудобства тщательного городского планирования в Европе, архитектуры, атмосферы, мировоззрения, общей культуры в целом, искусства и прочих высококультурных явлений. Непонятно, как это он при этом забывает упомянуть еду.
Порноактер Каско Фостер происходит, таким образом, из вполне буржуазной семьи, культивировавшей изначально вполне соответствующие статусу интересы. Так продолжалось, пока папа Ханс не встретил Симпеля. Соня все еще изо всех сил старается поддерживать эти интересы, ее не колышет, что у папы Ханса перевесил интерес к деловой жизни, ну и пусть, считает она, ей по-прежнему кажется, что Портрет юноши перед белым занавесом — значительный вклад в культуру, что, по правде, определяется тем, что теплящийся еще в ней интерес к культуре коренится в таком взгляде на искусство, который лучше всего годится на подтирку задницы. Плохо она слушала Симпеля, можно сказать, и это говорит не в ее пользу.
ПЯТНИЦА, 11 ДЕКАБРЯ
(День, когда должно состояться рабочее совещание. С точки зрения Айзенманна)
Я бегу. Не то чтобы я был сверхнатренирован, но все же я бегу как могу быстро. Что касается моего телосложения, нет у меня ни лишнего веса, ни каких-либо телесных изъянов. Несмотря на то, что я выкуриваю до 50 сигарет в день, я в достаточно хорошей форме. Я бегу и посылаю проклятия Симпелю, а бегу я что есть мочи по улице Иснесгате. Она длинная и широкая. По обеим сторонам улицы стоят четырехэтажные дома разных цветов. Я нахожусь почти в самом центре города. Улица Иснесгате прямая. Я бегу вдоль трамвайных путей. Незадолго до этого копали как раз на этом участке, а поскольку я хожу мимо каждое чертово утро, то мог изо дня в день наблюдать этапы трудового процесса у дорожных рабочих. И вот я бегу и знаю, по чему я бегу. По каким слоям какого материала, и в какой последовательности эти материалы укладывались в полотно. Я знаю, какой глубины яму надо вырыть, сколько слоев бетона уложить, как уберечь бетон от мороза и проседания, как укладывать рельсы на совершенно одинаковом расстоянии один от другого, точнехонько по ватерпасу, и какая техника сварки требуется для стыковки рельсов. Если я фиксирую взгляд на точке далеко впереди (что я по большей части и делаю, чтобы забыть, как я устал), кажется, что я бегу в замедленном темпе. Если же, напротив, опустить взгляд и посмотреть на землю под собой, придется признать, что, похоже, бегу я быстро. Ноги рывками движутся вперед-назад. Такое впечатление, что они и не касаются земли. Асфальт уходит назад. Мне кажется, что на нем по направлению бега идут полосы. Каждый раз, как ноги отталкиваются от тверди, у меня дергается голова. Моя голова представляется мне кинокамерой с искажением. Глаза воспроизводят искаженную картинку. А еще, когда я смотрю прямо вперед, город сотрясается в такт моим шагам. Дыхание перехватывает. Шаги бегут быстрее дыхания; примерно четыре шага на каждый вдох. Прохладно, и я представляю себе, как при каждом вдохе по обе стороны от моей головы поднимается столбик морозного пара. Я стараюсь не ступать на самые лёд и слякоть. Своего сердца я не слышу, хотя уверен, что бьется оно быстро. Не я ведь, блин, определяю, как ему быстро биться. Есть две причины, чтобы ему биться быстро. Первая — это что я уже жутко устал. А вторая — мне так страшно, что я вот-вот обделаюсь. Я, можно сказать, напуган сильнее, чем устал, потому я и продолжаю бег. Чтоб сраному пиздоголову Симпелю неладно было! Будь по-моему, я бы уж давно прекратил этот бег. Не собирался я вот так бежать вдоль улицы. Это мое тело бежит. И это мое тело боится. И пытается меня сохранить. Потому что если я прекращу бег, неприятностей у меня будет куда больше. Как раз сейчас приоритеты определяет мое тело, а я его слушаюсь. Во рту у меня какой-то странный вкус. Это ощущение распространяется от подбородка вверх, на область позади зубов нижней челюсти, под язык. Слюна разжижается, я сглатываю. Вот это и называется привкусом крови во рту. На вкус кровь совсем не такая, так что не совсем понятно, почему так говорят. Я уже миновал предел сверхнапряжения в беге. Я не хочу бежать дальше, я не собирался бегать, не ширялся спидом, мне вообще не следовало бы так бегать; в желудке у меня две берлинских булочки, но тело работает как машина. Я смотрю вниз и вижу, как бегут мои ноги, но не чувствую их. Не представляю, куда девается молочная кислота. Бег продолжается. Бег мимо бара АТАМАН, где как-то в четверг четыре-пять лет назад сидел Спидо и ждал меня, а я опоздал на целый час. Он перенервничал, пепельница была полна бычков от Пэлл-Мэлл. Я уже четыре месяца работал на ЕБУНТ, и наш порноидеолог, Ритмеестер, послал меня на встречу со Спидо, которого надо было привлечь к работе в концерне. Никто не знал, в чем состоит его проект. Хотя я уже приготовился оправдываться, он опередил меня. Мое оправдание должно было прозвучать примерно так: «Извини, Спидо, я засиделся у Ритмеестера, ты не представляешь, как трудно улизнуть, когда он начинает распространяться на тему отчетов по всем нашим делам…», но Спидо оказался проворнее в нашей дуэли оправданий (как это в общем всегда и бывает, и теперь так, и раньше так было, я просто забыл, как ловко и споро он выкладывает свои оправдания; а я ведь, блин, специально готовился опередить его на сей раз, ан нет), я не усекал сначала, о чем это он говорит, пока он, бледный лицом, не выложил передо мной, к моим изумлению и радости, договор принудительной алкоголизации. Он протянул его мне, и из рукава его рубашки поплыло кисло-сладкое амбре стресса. Бег продолжается.