Палец больного подозвал нас. Говорить Артур не мог, лишь чертил круги на одеяле. Врач (с примечательной сообразительностью), подсчитав круги, кивнул:
— Да, уже почти семь часов. Время принимать лекарство, верно?
— Нет, — объяснила я, — он хочет сказать, что он в седьмом круге дантова Ада.
В этот момент у Артура начался буйный бред. Дикие долгие вопли вырывались из его горла: его неустанно пожирал Дис; каждый вопль свидетельствовал о встрече с зубом чудовища. Я объяснила это врачу.
— Нет, — ответил тот, — он потерял сознание.
— Увидите, — сказала я, — он издаст еще восемь воплей.
Доктор Киршоу взглянул на меня удивленно, но принялся считать.
Мои подсчеты оказались верны.
Он обернулся ко мне:
— Да человек ли вы?
— Нет, — отвечала я. — Я коллега своего мужа.
— Мне кажется, это внушение. Вы его гипнотизировали?
— Нет, но я умею читать его мысли.
— Да, теперь припоминаю. Я читал очень любопытную работу о рассудке, два года назад.
— Это были детские забавы. Но позвольте мне продолжить работу.
Он дал последние распоряжения санитару и ушел.
Страдания Артура в этот момент были невыразимы. Он был пережеван в полную кашу и очутился на языке Диса, каждый кровавый кусочек сохранял идентичность свою собственную и целого.
Соски на языке были змеями, каждая скрежетала ядовитыми зубами, завидев пищу.
Хотя чувственность Артура нисколько не притупилась, даже сверхобострилась, его болезненные ощущения, казалось, усиливались, когда рот открывался. Когда же он закрывался, чтобы пережевать пищу, забвение обрушивалось, точно удар молнии. Милосердное забвение? О! Что за мастерский удар жестокости! Вновь и вновь Артур просыпался от абсолютной пустоты к аду мучений, чистому экстазу страданий, пока не понял, что так будет продолжаться до самого конца, пока сокращается сердце, бьется злобный пульс, сознание питается током крови. Я уловила страстную мольбу, чтобы смерть завершила пытку.
Кровь струилась все медленней и все слабее; я чувствовала, как Артур уповает на смерть.
Эта страшная надежда внезапно померкла, сникла от сомнений. Упованиям пришел конец, страх восстал драконом со свинцовыми крыльями. А вдруг, думал он, смерть меня не прикончит!
Я не могу сформулировать эту концепцию. Нет, сердце его не исчезло, ему некуда было исчезать, он знал, что оно бессмертно, бессмертно в царстве невообразимой боли и мучений, освещенном одним только светом, — бледным мерцанием ненависти и гибели. Эта мысль нашла выражение в таких словах:
Я — ТО, ЧТО Я ЕСТЬ
Нельзя сказать, что к ужасу добавилось кощунство; скорее, оно и было средоточием ужаса. Это был скрежет зубовный проклятой души.
Демоноподобное существо, которое я теперь ясно узнала, — оно присутствовало в моем последнем «сне» в Кембридже, — кажется, собиралось сделать глоток. В этот момент умирающего сотрясла судорога, и демон зашелся в отрыжке. Внезапно мне пришла в голову теория, что этот «демон» был воображаемой персонификацией болезни. Мгновенно я поняла всю демонологию от Бодена и Вейруса до современников, без пробелов. Но воображение это было или реальность? Реальность такова, что способна утопить любую «здравую» мысль.
В этот момент появился старый Артур:
— Я не чудовище! Я — Артур Блэр из Феттса[10] и колледжа Святой Троицы. Я пережил приступ болезни.
Больной слабо пошевелился. Часть его мозга на мгновение вытеснила яд и яростно работала вопреки времени.
— Скоро я умру.
— Утешение в смерти — это религия.
— В жизни нет применения религии.
— Сколько на свете атеистов, сочиняющих статьи во имя братства и всего живущего! Религия в жизни, — либо развлечение и снотворное, либо притворство и мошенничество.
— Я воспитывался пресвитерианином.
— С какой легкостью я перешел в англиканскую церковь!
— И где теперь Бог?
— Где Агнец Божий?
— Где Спаситель?
— Где Утешитель?
— Почему меня не спасли от этого дьявола?
— Примется ли он пожирать меня снова? Чтобы полностью поглотить меня? О, что за чудовищная участь! Для меня совершенно ясно — надеюсь, ты записываешь, Магдалина! — что демон создан изо всех, кто умер от Брайтовой болезни. Кажется, я один раз видел чавкающую трясину кровавой жижи.
— Я буду молиться.
Последовало страстное воззвание к Создателю. Столь искреннее, что непочтительно было бы предавать его печати.
И следом — холодный ужас кощунственного выпада против молчащего Бога.